KGB veidrodis moterų tualete

Сначала Фридкин пробовал копировать страницу из книги, приказы по институту, затем перешёл к фотографиям. Однажды он сделал копию со снимка московской улицы и показал её директору своего НИИ. Тот восторженно воскликнул: «Ты хоть сам-то понимаешь, что изобрел?!».

Таким образом, Фридкин создал первую в СССР копировальную машину. Стояла осень 1953 года.

Владимир Фридкин:

Много лет спустя я узнал, что в США, в компании «Галоид», позже переименованной в «Ксерокс», в это же время стали появляться первые модели. Но их работа основывалась на другом принципе.

Первый советский копировальный аппарат представлял из себя коробку высотой около одного метра и шириной полметра. На ней был закреплён генератор тока и два цилиндра. Устройство оказалось удивительно простым и понятным. Посмотреть на изобретение приезжал лично министр. Он был настолько впечатлён увиденным, что поручил организовать массовое производство новых аппаратов на заводе в Кишинёве. А в Вильнюсе открыли специальный НИИ, занимавшийся исследованиями электрографии*.

Владимир Фридкин, которому тогда было всего 22 года, стал заместителем директора института. Он получил хорошую денежную премию. Про изобретателя даже сняли телефильм, посвящённый достижениям советской науки.

В 1955 году создатель советского копировального аппарата перешёл на работу в Институт кристаллографии. Собственное изобретение он забрал с собой. Почти каждый день к нему кабинет заходили коллеги, чтобы скопировать какую-нибудь научную статью из иностранного журнала. Но в 1957 году всё это закончилось. «Как-то ко мне пришла заведующая спецотделом — такие отделы были в каждом институте — и сообщила, что ксерокс** надо списать», — рассказывал Фридкин. КГБ считала, что машина может быть использована для распространения запрещённых в СССР материалов.

Ксерокс разломали, сохранилась только пластина полупроводника — она была блестящая, и наши женщины приспособили ее себе вместо зеркала.

Так в женском туалете закончил свою жизнь первый в мире ксерокс.

Я родился в Москве 23 ноября 1929 года. Моя мама, Роза Наумовна Раскина, родилась в маленьком местечке Семеновка на границе Белоруссии и Украины. Это была традиционная еврейская семья с большим количеством детей: дед ставил по субботам семисвечник на белую скатерть, читал Тору, и после этого все садились за стол. Мама окончила гимназию и в 1921 году одна уехала в Москву поступать на биологический факультет Московского университета — ей тогда было 23 года. Одновременно она пошла работать в Рабоче-крестьянскую инспекцию и получила комнату в большой коммунальной квартире на Поварской улице. Раньше эта квартира принадлежала семье князей Гагариных, а после революции им дали комнату при кухне, в которой некогда жила их домработница. Мама рассказывала, как княгиня учила ее французскому. Занятия проходили на кухне поздно вечером. Там стояло шесть столов, и стол Гагариных, за которым занимались мама с княгиней, располагался рядом с помойным ведром. Бумаги и ручки не было — княгиня писала огрызком карандаша на полях «Вестника Европы». Не думаю, правда, что мама много из этих занятий почерпнула. Кроме русского она только чуть-чуть знала идиш.

Мой отец, Михаил Аронович Фридкин, родился в 1897 году в рабочей семье под Гомелем. Дед был революционером и после 1905 года эмигрировал в Америку. У него была большая семья, но я о ней знаю мало. Отец поехал учиться в Москву, окончил рабочий факультет и Полиграфический институт, встретил маму, и они поженились. Сначала он работал в типографии наборщиком, но так как он был из рабочих, а пятый пункт в анкете еще не играл существенной роли, его перед самой войной назначили директором полиграфической фабрики.

Когда мне исполнился год, мама отвела меня в частный детский сад, который держали две немецкие девушки, дочери известного немецкого хирурга. По-видимому, его пригласили сюда лечить партийных бонз. У них была отдельная квартира, что по тем временам казалось чем-то невиданным. В группе было всего три или четыре ребенка. По-русски говорить запрещалось — только по-немецки. Мама рассказывала, что первые мои слова были немецкими, и первая книжка, которую я прочел, была «Сказки братьев Гримм» — тоже по-немецки. И представьте, уже будучи профессором, доктором наук, я зашел в Мюнхене в кафе и вдруг увидел там Эльзу, одну из сестер. Я поздоровался. Она меня не узнала, потом побледнела, выронила кофейник, который несла, обняла, расцеловала и стала вспоминать. Оказалось, что, когда я уже учился в школе, обеих сестер арестовали, как немок — наверное, из-за войны, и услали в лагерь. Шарлотта, сестра Эльзы, в лагере умерла, а Эльза при Хрущеве освободилась, поселилась в Казахстане, вышла за поволжского немца, и они переехали в ФРГ. У Эльзы была ко мне просьба. В своей московской квартире сестры делали на кухне зарубки по нашему росту и писали имена. Она попросила меня зайти в эту квартиру и посмотреть, каким я был маленьким. Вернувшись в Москву, я пришел в эту квартиру, но на этот раз на двери уже висело несколько почтовых ящиков: квартира была коммунальной. Я позвонил. Добрая женщина открыла мне дверь. Я ей все объяснил, и она отвела меня на кухню. Зарубок не было — в кухне неоднократно делали ремонт. И вот тогда я понял, что сердечная память сильнее зарубок на дереве.

Из детства запомнилось немного. Помню, как мне было года три и на даче в Баковке, где мы жили, я скормил соседской собаке штук пятнадцать котлет, которые мама наготовила для гостей. Был, конечно, наказан. Вообще, шлепала меня только мама, папа — никогда. Папа был очень мягким человеком, большим шутником. Мама рассказывала, как к ней приехала родственница из Гомеля, которой очень хотелось побывать в Большом театре. Мама достала билеты на «Лебединое озеро», но та почему-то хотела только на оперу. И папа убедил ее, что в этом балете танцует Троцкий. После спектакля она в гневе прибежала домой и накинулась на папу, а он сказал: «Разве ты не заметила, что у принца на носу было пенсне?»

Когда я еще был мальчиком, на моих глазах забрали нашего соседа. Дочка вцепилась в него намертво, дворничиха, понятая, и еще двое тащили этого человека, а потом оттолкнули дочку сапогом, а его забрали. В моей семье от репрессий, к счастью, никто не пострадал. Насколько я знаю, мой троюродный брат, оставшийся в Белоруссии, погиб в печах Освенцима. Что понимали мои родители? Не знаю. Отец был душа нараспашку. Его все любили. Но о политике он никогда не заговаривал. К тому же он был рабочим по происхождению, и для него революция была освобождением. Переосмыслил ли он что-то после революции, не могу сказать. Про маму запомнил такой эпизод. Когда я был ребенком, у меня было свое рабочее место — маленький стол в углу. В первых классах школы я туда поставил портрет Сталина. И вот как-то раз мама стояла, рассматривала этот портрет, шепотом сказала «шустер» и прошла мимо. По-еврейски, как и по-немецки, это значит «сапожник». Я знал немецкий, понял и очень удивился.

* Elektrografijos mokslinio tyrimo institutas 1990 m. buvo reorganizuotas į Valstybinę mokslinę-gamybinė įmonę „Elmatronas“, o 1991 m. lapkričio 14 d. – į Elektrografijos institutą „Elmatronas“. 2003 m. birželio 18 d. pripažintas bankrutavusiu ir paskelbtas likviduotu.

Nuo 1991 m. įvairiu laiku veikė keliolika instituto individualių įmonių: „Autokaras“, „Bema“, „Dažai“, „Efrata“, „Egrikas“, „Elektronikos servisas“, „Elfara“, „Fotosensorius“, „Imtra“, „Įsra“, „Katodas“, „Kompasla“, „Mikronika“ (dabar UAB „Vilniaus spaustuvė“), „Spektrotonas“, „Spela“, „Viskantas“ (dabar UAB „Mikrosistemos“). Kai kurios iš jų kaip UAB veikia iki šiol.

** Commercial xerographic office photocopying was introduced by Xerox in 1959,^[1][2] and it gradually replaced copies made by Verifax, Photostat, carbon paper, mimeograph machines, and other duplicating machines.

A photocopier (also known as a copier or copy machine) is a machine that makes paper copies of documents and other visual images quickly and cheaply. Most current photocopiers use a technology called xerography, a dry process that uses electrostatic charges on a light-sensitive photoreceptor to first attract and then transfer toner particles (a powder) onto paper in the form of an image. Heat, pressure or a combination of both is then used to fuse the toner onto the paper. (Copiers can also use other technologies such as ink jet, but xerography is standard for office copying.) Earlier versions included the Gestetner stencil duplicator, invented by David Gestetner in 1881.