A Russian Teacher in America

A Russian Teacher in America (pdf)

A Russian Teacher In America

by Andrei Toom

I am a Russian mathematician and teacher. For nearly 20 years I did research and taught students at Moscow University. Now I have moved to the United States, as have many other Russians. This article is about some of my experiences of teaching both in Russia and America.

Americans' ideas about Russia are as contradictory as Russia itself. For many years Soviet Russia was perceived as "The Evil Empire." On the other hand, there was a "Sputnik" movement in America, which claimed that the Russian educational system was much better than the American one. Obviously, these images did not fit together. A lot of effort is needed to give the real picture. I am just going to make a few comments to explain my background.

Communist rule in Russia emerged from the collapse of the obsolete Tzarist autocracy, under which most people were deprived of education. Early Communists enthusiastically sang the International, which claimed: "Who was nothing will become everything." Nobody ever knew what it meant exactly, but many were excited. Many Russian revolutionaries sincerely believed that it was their mission to redress all the social injustices immediately, but ignorance crippled all their efforts. A telling example is described in the novel Chapayev by the Russian writer Furmanov. The hero Chapayev, a Red Army commander, insists on giving an official certificate of competence in medicine to a poorly educated man, naively thinking that having such a certificate really makes one a doctor.

Communists made promises that looked very democratic, particularly that children of "proletarians" would be given unlimited educational opportunities. Children of manual workers and poor peasants really were given privileges to enter all kinds of schools, and professors who gave them bad grades might be accused of anti-revolutionary activity. Only a generation later, Russia had thousands of hastily coached engineers and scientists of proletarian descent. One of these "proletarian scientists," an academician named Lysenko, gave fantastic agricultural promises that he never kept. However, Lysenko impressed Soviet rulers from Stalin to Khrushchev because they also were pseudo-educated. A major branch of biology, namely genetics, was declared a "bourgeois pseudo-science" because Lysenko was against it.

The ambitions of pseudo-educated "proletarian scientists," their haughtiness toward bourgeois science, their pretensions of superiority because of having had poor parents and being led by "the world's truest teaching" (that is, Marxism) caused a lot of industrial and ecological disasters. However, Communists never admitted the true causes of these disasters; all of them were attributed to some "enemies"' sabotage. A number of alleged "enemies" were arrested and reportedly confessed. Masses of people, although declared "educated" by that time, believed these reports. But disasters continued, and to explain them away the authorities needed more and more "enemies." Meanwhile, Russia became the world leader in wasted resources and polluted environment: Chernobyl is just one (but not unique) example.

I was 11 when Stalin died. For many years all Soviet people, especially youngsters, had been indoctrinated that they should never doubt the Communist tenets. All media had been filled with verbose praises to Stalin who was called "the greatest genius of all times and all peoples."

However, much of Russian and foreign literature was available, including American authors. Foreign authors were published under the pretext that they "criticized bourgeois society." Mark Twain, Jack London, Ernest Seton, O. Henry, Edgar Allan Poe, Paul de Kruif, Ernest Hemingway, Ray Bradbury were among my favorite authors.

I vividly remember reading a book about a scientist who proved that insects have no reason; they only have instinct. What he actually proved was that the behavior of insects was effective only in situations usual for them. When the experimenter artificially arranged unusual situations, the insects did the same standard movements although they evidently could not be of any use in that new situation, because it was different from those to which the insects had become accommodated through evolution. I was impressed: I understood that propaganda tried to turn us into some kind of insects. I thought then and think now that it is a most important duty of a teacher of humans to teach them to be humans; that is, to behave reasonably in unusual situations. When I taught in Russia, I was thanked most explicitly for this. But I met a lot of resistance from some of my American undergraduate students especially when I tried to give them something unexpected. On tests, they wanted to do practically the same as what they had done before -- only with different numerical data. This is why I decided to write this article.

I always believed that really good education is the most valuable contribution that intellectuals of a country can make toward its democratization. Remember that the great French Revolution was prepared by the Age of Enlightenment. It was evident that the worst features of Soviet rule were connected with the power of the pseudo-educated who got their certificates for being "proletarians," but cared only for their career. Understandably, Soviet authorities always were suspicious about independent thought and real intellectuals.

In return, good teaching, intended to develop real competence of students, always had a flavor of resistance to Soviet authorities, as it involved realism, openmindedness and critical thinking. When a good mathematics teacher tried to move his students to think independently, he was aware that his real influence went far beyond mathematics: he tried and succeeded to keep alive the critical spirit. Learning recipes without thinking was associated with the Communist tyranny; learning to solve nontrivial problems was associated with independence and criticism. For this reason, for example, George Polya's writings on teaching were perceived in Russia as books on openmindedness and critical thinking rather than just on the teaching of mathematics. We knew that Polya was not alone: he referred to other scientists, for example to Max Wertheimer's notion of "productive thinking."

In the years of Khrushchev's liberalism, some new foreign books also became available in Russia. Russian thinkers read very attentively all the foreign authors they could find. Many valuable ideas came from Americans: authoritarian personality (Theodor Adorno); group pressure (Solomon Asch); obedience to authority (Stanley Milgram). Eric Berne's Games People Play moved us to see which dirty games our rulers played with us. Thomas Kuhn's book about scientific revolutions was about ideological revolutions for us. Milton Rokeach's idea of open and closed minds opened our minds. John Holt's criticism of American schools made us understand that our schools deserved much harsher criticism.

My parents belonged to artistic circles, and pressure of censure was a constant theme of conversations. If trimming a tree went too far, they would say with regret: "Look, how we have edited this tree!" Exact sciences provided the greatest available degree of independence from authorities, and my parents spoke with envy about mathematicians who could afford to say the exact truth and even be paid for it rather than punished. They could not guide my study of sciences, but they expected intellectual efforts of me, and it was important.

Later, my school teacher of mathematics, Alexander Shershevsky, helped me a lot. He strived to become a mathematician, but could not obtain a research position because in his student years he had gotten into some political trouble. (The trouble must have been minor, otherwise we would never have seen him again.) I was especially impressed by his responsible attitude to his mission. He urged me to attend informal classes in mathematics at Moscow University. The main business of these classes was solving nonstandard problems. Students were free to drop in and out; using this, I changed several groups until I found a teacher, Alexander Olevsky, whom I liked most. Every year students at Moscow University arranged a competition for high school students in solving problems. Every problem was new and unlike others and demanded a nontrivial idea and a rigorous proof to solve. There were five problems and five hours to solve them. Typically, everyone who solved at least one problem was rewarded. In this way I got several prizes. This convinced me that I could succeed as a mathematician. When I moved from high school to the mathematics department of Moscow University, solving problems naturally led me to research.

From my first year in the university I took it for granted that a competent mathematician should participate in the teaching of mathematics because I had excellent examples to follow. The famous Kolmogorov organized a mathematical college affiliated with Moscow University, and I taught there. Academician Gelfand organized a School by Correspondence, and I instructed its teachers. In the computer club I headed the teaching program. [Many thinkers were read with interest in our club. Reading Seymour Papert's Mindstorms, we thought: "If small children are taught to think with such care in America, they must develop into tremendously competent university students."] Aleksandrov, Arnold, Boltyansky, Dobrushin, Dynkin, Efimov, Kirillov, Postnikov, Sinai, Tzetlin, Uspensky, the Yaglom brothers, and other first-class mathematicians were willing to lecture and to communicate with students. A lot of new and original problems from all branches of mathematics and at various levels of difficulty were invented for all kinds of students from young children to graduate students and young professionals. Now, I was among those who invented problems. When I advised Ph.D. and other students, I gave them problems that interested me, and we solved them together.

The main pressure that students put upon teachers was to tell them something new. A vivid example was Leonid Vaserstein (then a student) who would declare in the middle of a talk: "all this is trivial." Taken out of situational context this may seem impolite, but actually this was quite productive. He pressed lecturers for more competence. Soon he had to emigrate. (Now he is a professor at Penn State University.) His fate is typical: top officials of Moscow University, very poor scientists but bombastic Communists, used all pretexts (notably anti-Semitism) to get rid of competent young scientists to ensure their own positions. Now, they do the same without Communist paraphernalia; they recently elected a notorious hardliner, Sadovnichy, president of Moscow University.

Whenever the purpose of learning was real competence, it had nothing to do with good standing with the authorities, who were feared and despised by intellectuals. Grades were just a nuisance, like any extraneous control. For example, when I taught in the college organized by Kolmogorov, I simply gave an A to every student because all of them deserved A according to average Russian standards, and I wanted to save them the trouble of dealing with the authorities. But they knew perfectly well that we expected much more of them than of the average student, and they worked very hard.

Every advanced school, where independent and creative thought was cultivated, became a breeding ground for political dissent. The mathematics department of Moscow University was no exception. From time to time there were political clashes there and I took part in them. This caused me problems with the Soviet authorities and eventually led to my emigration.

Most of my 60 publications are in mathematics, the others pertain to education and humanities. Not one article of the latter part was published as I wanted it, because of censure restrictions. Most of them would never have been published without the willingness of a particular editor to take a certain, well-calculated risk. Whenever I brought an article to the newspaper Izvestia, my cautiously courageous editor, Irina Ovchinnikova, exclaimed: "Oh, Andrei, do you really think that this is publishable?" And she had to cross out the most critical statements to save the others.

My research in mathematics could not improve my position in the university because Communist bureaucrats always (and correctly) understood that I would never solidarize with them. The adviser of my Ph.D., Ilya Piatetski-Shapiro, emigrated to Israel, and thereby became persona non grata for the Soviet establishment. Even referring to his papers was not easy. My papers were known abroad, but were not recognized as anything valuable by my supervisor, because I gave him too few chances to appropriate my work. I received several invitations from foreign universities, but the authorities never allowed me to go abroad. Only by chance, I got to Italy in 1989 and decided to accept all the invitations I had, without going back and subjecting myself to the same arbitrariness. From Rome I went to Rutgers University, then to other American universities. Finally I got a regular position at Incarnate Word College, where I am now, but it would be premature to write about my experiences here.

It is a common opinion that the United States of America supports democracy. Democracy always was connected in my mind with good education for all people, and I knew that American thinkers also believed in this connection. Thus, when I came to this country, I expected to have rich opportunities to teach students to think critically, independently, and creatively and to solve non-standard problems without hindrance from authorities.

My first experience in teaching in this country did not contradict this expectation. It was proposed that I give a course called "Analysis of Algorithms" to graduate students of the computer science department of Boston University (BU). The textbook, Introduction to Algorithms by Cormen, Leiserson, and Rivest, was excellent. The department applied to me a wise rule -- to give full freedom to the lecturer -- and I used it to the benefit of my students as I understood it. In one semester I covered most of that rich book. I believe that the mathematical introduction was especially useful: I filled many gaps in my students' former education. My 19 students came from all over the globe, and most of them collaborated with each other in an excellent way. After every lecture they came to one room, discussed the problems that I gave them, and solved them together. Some problems I gave them were from the book, some were invented by me. I tried to miss no opportunity to make my students think, and they accepted it. Also there was no problem with grades. The department gave me carte blanche and I used it benevolently: Almost all of my students learned a great deal, and I rewarded them with good grades.

But in the next year, when I came to a huge state university and started to teach the so-called business calculus [Full title: Calculus II for Business and Economics] to undergraduates, I got into an absolutely new situation. All my ideas about teaching students to think became completely out of place. Never before had I seen so many young people in one place who were so reluctant to meet challenges and to solve original problems. All they wanted were high grades, and they wanted to get them with a conveyor-belt regularity. Suppose that a worker at a conveyor belt gets inspired by some interesting idea and tries to implement it into his work. You can guess that he will get into trouble. This is what happened to me when I started to teach American undergraduates.

In my student years, I hated teachers who simply repeated textbooks: it seemed to me that they wasted my time. Naturally, as a teacher, I avoided that practice. This worked well until the last year when I started to teach business calculus. Then I found quite a different attitude among my students: many of them would be most satisfied if the teacher simply repeated and explained what was written in the textbook. It seems that some of them have problems in reading by themselves what is written there, although most textbooks are quite elementary (but verbose). At first I failed to understand this, and one student wrote about me: "He should teach from the text and give exams based on the text or similar problems."

The voluminous book I had to use in teaching the business-calculus course may impress nonprofessionals, for example parents of students. Its chapters are named after really important mathematical theories. Bur everything nontrivial is carefully eliminated. In fact, every chapter contains a recipe, as in a cookbook, and problems do not go beyond straightforward applications of the recipe. The book carefully avoids connecting the material of different chapters, presenting the subject from different sides, giving problems in which a student should choose which method to apply. And this book was chosen among others, some of which were quite usable. Why? I see one explanation: Because this book perfectly fits the max-min principle of the market: maximal pretensions with minimal content. All the other textbooks are not so perfect in this respect.

I was astonished by the fact that I could find absolutely no nonstandard problems in the textbook. But I said to myself: This is a good case for me to show what I can do! I can invent nonstandard problems! and so I did! And my first test was a total failure. It turned out to be so difficult for the students that most of them got very low grades. I had to learn that every technical calculation, which I was used to ignoring, was a considerable obstacle for my students. It took a considerable amount of time for me to understand how poor they were in basic algebraic calculations. Every time I prepared another test, I tried to make it as easy as possible, and still several times I failed: The tests turned out to be too difficult. As time went on, I came to the following rule: as long as a problem was interesting for me, it was too difficult for the students; only when a problem became trivial, might it be given in the test.

It was good luck for me that one of the students auditing my precalculus course, Robert Tufts, was a retired engineer who had lived much in Europe and Japan and had an extensive experience of learning and teaching. For him my style of teaching was not unusual; in fact, he liked it and told other students about it. Thus, they chose the label, "European teacher," for me, and this softened their shock. Still, another student wrote:

"Please inform Mr. Toom about the grading system and instruction methods of THIS country. Mr. Toom assumes that his students were taught as he was. I earned a grade of A in my college algebra and trigonometry courses so it makes no sense for me to be doing so poorly in this course. Please straighten this man out."

In the next semester I straightened myself out: at every lecture I took the textbook into my hand and explained some examples from it. And nobody complained.

As I had often done before, I gave out to students lists of additional problems arranged by me, and as before, these problems were useful as they moved many students to think. But I had not got used to caring about grades, and this time grades -- not math problems -- were the center of attention. My carelessness created a lot of trouble for myself and for the department. Those students who solved my problems wanted extra credit, while those who did not solve them wanted full credit also. Several times I was called to the official in charge to clarify my grading system. In the next semester I decided not to give any extra-credit problems, and no trouble arose. The less I teach, the less trouble I have. In Russia we used to joke: no initiative will remain unpunished. Now I saw this rule working in American education.

I had to learn by trial and error how much of elementary mathematics was taboo in the business-calculus course. It took a while before I realized that I was lecturing about exponential functions to students who were not required to know about geometrical progressions. Also, I confused my business-calculus students by trying to explain errors in the textbook. Many of them would prefer to accept every word of it without criticism.

Another mistake made by me was to include a trigonometrical function in a test problem. I could not imagine that students who take "calculus" were not supposed to know trigonometry, but it was the case. Of course, I was called to the official in charge and rebuked. Thus, I could discuss the equations y'' - y = 0, but not y'' + y = 0. In addition, I received a telephone call from someone who had graduated from the school of law; referring to a decision made by the authorities, he accused me of wasting taxpayers' money by teaching students what they did not need to know (trigonometry). After several lapses of this sort, the department decided not to invite me for the next year, although they knew that I was a competent scholar, that I was interested in teaching, and that I needed a position. All they wanted was not to have problems with the students.

I noticed that research mathematicians treat the business-calculus courses like Russians treated Communist meetings: nobody dares to criticize openly, but everybody tries to sneak away. That is why foreign lecturers such as myself are needed to do this dirty job. But foreigners adjust to the system pretty soon, so that American students have almost no chances of becoming aware of their ignorance. For me, a few months were sufficient: the pressure from those students who wanted good grades with minimal learning, which was supported by university officials, made me care more about my safety from complaints and less about the real competence of my students.

One foreigner, experienced in teaching Americans, advised me in a friendly manner: "Listen, don't ask for trouble. Education in this country is not our concern. Nobody will care if you fall short of the syllabus, but never go beyond." [Remember that throughout my business-calculus course, I never went beyond into something more advanced; I simply tried to cover up gaps in my students' basic knowledge. And exactly this caused all the trouble.] And he went home with dollars earned honestly; that is, by doing to Americans just what they -- both students and officials -- wanted him to do. Of course, he teaches in a much more productive way in his own country.

Suppose you fly in a plane. What is more important for you: the pilot's real competence or his papers that certify he is competent? Or suppose you get sick and need medical treatment. What is more important for you: your doctor's real competence or his diploma? Of course, in every case the real competence is more important. But last year, I met a large group of people whose priorities were exactly the opposite: my students. Not all, but many. Their first priority was to get papers that certify that they are competent rather than to develop real competence. As soon as I started to explain to them something that was a little bit beyond the standard courses, they asked suspiciously: "Will this be on the test?" If I said, "no," they did not listen any more and showed clearly that I was doing something inappropriate.

I had to learn also that American students want to be told exactly from the very beginning of the course what percentages of the total score comes from homework, from tests, and from quizzes. First I thought that it was some nonsense, as if I were requested to predict how many commas and colons I would use in a paper I was going to write. But later I understood that these percentages make sense for those students who do not care about the subject and take a course just to get a grade with minimal learning.

Of course, students are different. Many really want to learn, because curiosity is inherent in human nature. But selfless curiosity is illegal (at least in the business-calculus course) in the sense that it is neither expected nor supported officially. On the contrary, officials cater to those who want to learn as little as possible, and percentages are a telling example of this.

It seems that some parents urge their offspring to get high grades by any means, but fail to add that they care about actual competence, too. I understand that some students are the first in their families to get a higher education. Their parents did monotonous work all their lives, tried to make more money for less work and were right, of course. Now, their offspring do monotonous exercises at universities, try to make more grades for less work, and nobody in the family sees anything wrong with it. Indeed, parents may perceive this as a great achievement when their offspring graduates, and they may think that they now have an "intellectual" in the family, while this is simply someone who bought a discounted degree at a university sale! Discounted not in the sense of money, but in the sense of intellectual effort and development.

The grade looks like the ultimate value, and neither students, nor parents, nor university officials see anything wrong with this. In fact, all officials completely support the top priority of official records. It seems to be generally taken for granted that students normally learn as little as possible for a certain grade. Only by a misunderstanding may they learn more, and when this happens due to undetailed syllabus, they blame the teacher like people who blame an official whose neglect caused them a loss.

It is the basic principle of the market that everybody tries to get as much as possible and to pay as little as possible. There is nothing wrong with this: when I buy something, I try to save money, and everybody does the same. What is wrong is that some students apply the same rule to learning: they seem to think that they buy grades and pay for them by learning. And they try to pay as little as possible! In other words, some students seem to think that it is a loss whenever they learn something. This looks crazy when put in such straightforward terms, but there are students who behave as if they think this way. (I do not know what they really think.) And there are officials who take this behavior as normal and arrange the learning environment according to it.

The attitude "learn as little as possible" is not totally wrong, however, because a good deal of the stuff students are taught indeed deserves minimization (business calculus, for example). A good deal, but not all -- there are excellent books and teachers -- but many students are not sophisticated enough to discriminate.

After every test, I explained correct solutions. Many a student said: "Now, I understand." I was glad: the purpose of my teaching was achieved. But some said it with regret, which meant: "This understanding is useless because it came too late to provide me a good grade." To me, tests were just a means to promote understanding; to them, understanding was just a means to get a good grade. To some students it made no sense to understand anything after the test.

Some students are so busy and anxious counting points on tests and predicting grades that they have no "mental room" left to think about mathematics. It seems even irrelevant both for them and for the university whether they have learned anything at all: what matters for both sides is that the students overcame another barrier on their obstacle-race toward graduation (and wasted some more months of their young and productive years).

At one lecture I wrote a theorem on the blackboard and said to the students: "Look what a beautiful theorem it is!" Some laughed. I asked what was the matter. Then one explained: "Professor, it is nonsense, a theorem cannot be beautiful!" And I understood that these poor devils, who had always learned under the lash of grades, never from natural curiosity, really could not imagine that an abstraction might be beautiful.

Any creative activity (including learning) needs at least temporal independence from external rewards and pressures. Peaks of creativity (which are essential in learning and solving nontrivial problems) need so much concentration on the subject that any sticks and carrots can only disturb them. Only when the intimate work of creative faculties is over and has produced a finished result, may one think how to sell this result most profitably. Pushkin, a Russian poet, said: "Inspiration is not for sale, but a manuscript may be sold." The same applies to learning: those who lack intrinsic motivation and are guided only by external rewards, learn poorly. They are never carried away by the subject's charm for its own sake, as they believe that they must be "practical"; that is, never forget their points and grades. As a result they never use the powerful potential of creativity given to them by nature. Everybody's natural abilities are rich, but their use depends on individual priorities.

It seems that some students just cannot imagine that learning might be of intrinsic value, besides official graduation. And they might go through many years of schooling, communicate with teachers and officials, graduate from an elementary school, middle school, high school, and a university, and never have a chance to question this! Unless they meet some irritating foreigner!

Foreigners, however, soon understand that to survive in this country, they have to adjust to the system rather than to criticize it. At various levels and in various ways, newcomers are shown clearly that this country wants intellectuals, but not those who are too independent. This may be one reason why so many immigrants who were excellent mathematics teachers in Russia have done much less than their best to reform American education.

In my case, pretty soon the pressure from students made me deviate from my principle to do my best: I was forced to care about my safety from students' complaints at the expense of their own best interests. Although my personal experience is limited, I think that this situation is typical. In another state, students complained about their mathematics teacher, another newcomer from Russia: "We pay as much as others, but have to know more than they for the same grade." Still in another state, another newcomer from Russia found an effective way to calm his students; when they asked how he would give them grades, he answered that he would do it "on the curve." I asked him what he meant, and he answered that he did not know: what mattered for him was that the students got relaxed and became willing to listen to lectures and solve problems.

Well, I can imagine a situation in which learning for a grade makes sense. If students are ultimately disappointed with the teacher, if they have given up any hope of learning anything valuable from him, if they not only disrespect, but actually despise him -- then, and only then, it makes sense to learn for a grade -- to get at least this if there is nothing better to get. In the final analysis, learning for a grade is the deepest offense to the teacher, because it implies the thought: "I know in advance that nothing valuable will come from real contact with the teacher; so let me at least get a grade." But, according to my experience, students who learn for grades do it in all courses. They seem not to be aware that they offend teachers; they simply take this mode of behavior for granted. (And most American teachers and officials also take it for granted.)

At one of my lectures on business calculus, when asked why I gave problems unlike those in the book, I answered: "Because I want you to know elementary mathematics." I expected to convince students by this answer. In Moscow, a university student who was told that he or she did not know elementary mathematics, got confused and checked into the matter immediately. Elementary mathematics was normally taught to children who looked like children. Now imagine my astonishment when right after my answer, an imposing train of well-grown adults stood up and tramped out. They decided (correctly) that they could graduate from the university without knowing elementary mathematics. And they knew that they would easily find a lecturer who would teach them from the text.

And the one who had to change was me. In the next semester, I never scared students away by checking into basics. I understood perfectly that teaching an advanced subject like calculus without filling gaps in basics was like building on sand. But I could not afford to care about my students because I had to care about my safety from their complaints.

I have examined the American Constitution and found no statement that guarantees the right of ignorance for students. Nevertheless, some students behave as if such a statement existed. And some officials behave as if they had no other choice than to comply with them. Why? One official explained to me that some students had sued universities for better grades and won. (I have never heard of a student who sued a university for better or more knowledge.) Now the main concern of officials is not to have this trouble again. One evident result of this is that bright students lose a lot of opportunities to learn more, but they never complain (regretfully), and officials do not need to care about them.

I do not propose to put all the blame on students. In fact, their priorities reflect the cynicism of educators who design courses not for the sake of students' best interests, but for other aims: for example, to put another artificial obstacle in their way, to keep teachers busy, etc. The business-calculus course seems to be deliberately designed just as an obstacle for those who want to graduate in the business school.

I understand that I have very little experience with the bulk of the Russian population. Most of my students in Moscow were children of intellectuals, because in Russia (as in most countries) a much smaller percentage of youngsters than in the United States go into higher education. In fact, what is going on in America is an experiment: to give higher education to those strata of society which remain deprived of it in most other countries. My concern is that this should be really an education, not an imitation.

I was astonished to find that many of my American colleagues, although very competent as scientists and quite decent as persons, had absolutely different ideas about education and teaching that I had. When I spoke to them about education, they answered something like: "This is not my concern. There are special people to care about all that," as if I spoke about some important but remote activity. According to my experience, the prevailing attitude among American mathematicians is to avoid teaching. When these American mathematicians say that they have a "good position," this typically means that they do not have to teach. And if a mathematician with (substantiated or not) research ambitions has to teach, he often tries to do it as mechanically as possible. And students take this for granted, and they try to learn as mechanically as possible. The result is a tit-for-tat between teachers and students, which may reduce mathematical education to wasteful bureaucratic mirages. And the system (as any system) is robust: If a recent immigrant, inexperienced in American ways, happens to be different (for example, to love teaching), he or she does not fit into the system, and only causes troubles. [Most advertisements about positions request what they call commitment to excellence in teaching, especially teaching undergraduates. But what does it mean: commitment to teach thinking or commitment to waste one's time for pseudo-teaching? And according to my experience, if an applicant claims that he or she loves teaching, he or she only moves others to think that he or she is failing in his or her efforts to do research.]

The attitudes of some mathematicians toward teaching form a perfect counterpart to the attitudes of some students toward learning. Some, but not all. It certainly is not exciting to teach those who invest more efforts into pushing for grades than for understanding. But, on the other hand, students as a whole are not nearly as hopeless as some smug teachers pretend. [A typical game (in Berne's sense): "It is profanity to make such a genius as I am, waste my precious time on teaching."] It is true that there are a few nasty students who can put anybody off teaching, and it is true that some indifferent bureaucrats prefer to yield to their pressures (at the expense of those who want to learn). But in every course there are students who are really interested, and I think that these students are the most valuable. In every one of my courses there were students who were excited by those very non-trivial problems that moved others to complain. My former students came to my office to thank me. They said that after my course the next courses were easy for them. Some asked if I was expected to teach something in the next year and advised me to publish the problems I had invented. But bright students never complain, and officials do not care about them. More than once I had to say to one student or another: "You did very well in my course, and I give you an A. But this does not mean much, because what I teach you is not really mathematics."

Some people excuse bad teaching by saying: since students buy it, it is OK to sell it. But pushers of drugs say the same. It is the responsibility of specialists to do the right things even if laymen cannot discriminate between right and wrong. It is the responsibility of teachers to teach in a way that really develops students' intellect. Imagine that a non-educated person is sick. Is it fair to prescribe him a fake medicine just because he cannot tell it from a good one? Of course not: this is not only inhuman, but also dangerous for the reputation of the medical profession. The same about teaching: fake teaching is unfair and breeds anti-intellectualism. The moral status of those who designed the business-calculus course is like that of colonial-time hucksters who sold cheap beads, mirrors, and "fire-water" to ignorants, whose role is now played by students. (I do not blame rank-and-file teachers, because many have no choice.)

For many years, the Soviet authorities tried in vain to reduce scientists' concerns to their job and were irritated when someone interfered with public affairs. Sakharov is the most well-known example of a Russian scientist directly involved with politics, but I am sure that educational efforts of many others were equally important. In this respect, the free American job market seems to intimidate dissenters more effectively than Soviet despots ever could: most American mathematicians try to deal with education as little as possible, because of the existing system of rewards.

Most students are young people. They are not yet quite mature, and their priorities are in the process of formation. Every school not only teaches particular subjects, but also suggests certain ideas of what learning and mental activity should be. In the present situation, the idea most often promoted by authorities is that official records are the most important results of learning. Many students are not independent enough to defend themselves against this bad influence and get phony education at the expense of real time and money. Their motivation shrinks to external sticks and carrots, and they fail to develop independence from external rewards of the social system.

I love to start my courses at the precalculus level by asking students to vote on the following question:

"Take the infinite decimal fraction 0.999... -- that is, zero, then decimal point, then an infinite row of nines. Is this fraction less than or equal to one?"

Often the majority votes that the fraction is less than one. Then I ask, how much less, and students give different answers according to which calculators they use. This starts a useful discussion in which all the students participate because they feel that this really pertains to them. Every student tries to prove that his answer is correct, which allows me to convince them that all are wrong: this fraction equals one.

You may ask me: why do I start my courses by provoking students in making a wrong decision in such a dramatic form? Because it is absolutely necessary for a teacher to keep his or her students alert and critical of themselves. If I simply informed my students that this fraction equals one, they would easily agree, but forget it by the next lecture. This is just one example. In fact, when I teach as I want, I try systematically to show that something that seems evident may be wrong. Experience of this sort, I believe, is essential as a psychological prerequisite for studying rigorous mathematics. In Russia, students were delighted whenever I succeeded to bamboozle them. Even children understood that it was a pedagogical device to make their knowledge and thinking more robust. My graduate students at BU also were excited when I proved that no algorithm can solve the sorting problem in linear time and right after that presented an algorithm that seemed to do this.

This is understandable: wise nature has made people, especially young people, in such a way that they love challenges. That is why people (especially children) enjoy performances of magicians whose job is to cheat. Many love mysteries and detective stories whose authors intentionally mislead the reader. Why shouldn't the teacher use the same device? Creative students are happy to meet something puzzling or misleading, because it gives them a chance to become tougher as thinkers.

But many undergraduate students are oversensitive to everything that they perceive as a failure, even a small one. Whenever intonations of my voice led them in a wrong direction, students took it as a violation of some gentlemen's rules. It looks like some American students cannot afford the natural human love for intellectual challenges because of the pressures of grades and formal records. If the teacher's recommendations do not lead them straight to the right answer, they perceive it as the teacher's fault, not as a pedagogical device. But with this attitude, one cannot develop intellectual independence.

Some seem to think that they should be perfect from the very beginning, and if they are not, this is a fatal failure -- like an incurable disease. They seem to feel obliged to give the right answer as quickly as cowboys shoot in Westerns, and if they miss, they just feel themselves to be losers and have no ways to deliberately and systematically develop themselves.

Officially, certain prerequisites are requested for every course. I wanted to check students' actual prerequisites and found that many of them could not solve simple, almost arithmetical, problems. I included in my courses a problem that I had solved in middle school:

"Tom and Dick can do a job in two hours. Tom and Harry can do the same job in three hours. Dick and Harry can do the same job in four hours. How long will it take for all three of them to do this job?"

This problem can be solved by elementary algebra and a few arithmetical calculations. Most of my students could not solve it. One of them wrote the following system of equations:

T + D = 2, T + H = 3, D + H = 4

The student got a bad grade and asked me why. I asked in return, which parameters she meant by T, D, and H -- time or something else. She said that she meant no parameters, just Tom, Dick, and Harry. I replied: "This is illiterate." A Russian student would grasp the chance to learn something new, but the American took this as a fatal failure, left the room with tears in her eyes, and dropped from my course. I regret this even now, but what else could I say?

This case is typical in the sense that many students avoid discussing their mistakes; it looks like a useless pain for them. If you learn for competence, which is valuable for you as such, you can benefit from your mistakes. But if you learn for grades, and your self-esteem completely depends on external evaluations, it is plain masochism to keep in mind lost opportunities.

At the last lecture of my business-calculus course, I gave a problem:

"When l,OOO pounds of cucumbers were brought to the shop they contained 99 percent water. But while they were kept unsold, some water evaporated, and the percentage of water dropped to 98 percent. How many pounds do they weigh now?"

The students grabbed their calculators, but seemed not to know what to calculate. After a while, one produced a complicated and wrong answer. And it was pretended that these students had learned to solve differential equations! Of course, they had not! All they had learned was to follow a few recipes without thinking -- a bright start for their careers!

Well, let us admit that most people can manage without being able to solve differential equations. But why did the students waste their time? The syllabus, the textbook, all the course design aped those for future professionals, but with one small change: applying recipes instead of solving problems. But this change annihilated the whole enterprise.

Thus, students lost several months, but had not learned to solve any problems at all, because to solve problems means to think productively, that is to produce ideas that are not given in advance. And this is what they were completely deprived of.

The problems given above should be solved in high school or even middle school. Solving problems like these and writing down the solutions are a valuable experience of productive formal thinking that is hardly avoidable for every man or woman in modern civilization. All normal teenagers have brains mature enough to solve such problems, and those who solve them at 14 really can learn calculus at 18. But most of my students seemed to have no such experience. What had they done throughout their many years of schooling?

It seems that to a great extent they had filled in boxes, that is to say, chosen the right answer among several ready-made ones. Multiple-choice tests are convenient because their results are easy to process. This seems to be the main reason why such tests are so often used. Perhaps such tests give valuable information to educators but they grossly limit students' initiative, fragment their activity and deprive them of self-organizational experience.

Suppose that you are an average student. If you write solutions, even wrong ones, you can analyze them and learn something from your mistakes. But if you just put tallies into boxes, you don't remember why you made the choice; so you cannot analyze your mistakes and cannot benefit from them. All you hope is that your conditional reflexes will gradually improve, but you cannot control this process, like an animal in a problem box.

Well, better late than never, that is why I gave the problems mentioned above to my students. But I could not give more than just a few problems of this sort, because I had to follow the syllabus.

Nowadays, throughout the world, every youngster is assigned to learn some mathematics, but most of those who are in charge of this huge enterprise cannot explain in reasonable terms what all this is for and what is meant by "mathematics" in this context. What is the purpose of mathematical education for those many who will not become professional mathematicians? This is an enormously important question, but too comprehensive to discuss here in detail. Let us at least understand that it has no straightforward utilitarian answer. Very little of mathematics is used by most people in their work or other activities. Managers and lawyers, social workers and police officers, drivers and farmers, politicians and officials, doctors and nurses, cooks and barbers, writers and artists, sportspeople, businesspeople, salespeople and showpeople do not solve quadratic equations, do not use set theory, the theory of numbers, functions or algorithms, analytical or projective geometry, and do not differentiate or integrate.

Please, do not think that I am against teaching mathematics. I am for it. What I want to emphasize is that a teacher should never expect that students will have a chance to apply recipes literally. If you teach nothing but recipes, you teach nothing. This is especially true when teaching such an abstract subject as mathematics: it makes sense only when it is teaching one to think, to learn, and to solve problems. When this takes place, teaching mathematics may be enormously useful for everybody. [One small example of a successful solution of a practical problem: once my daughter (who was 12) needed a dictionary, and we went to a bookstore. She chose one but could not find any printed indication of the number of words it contained. Then she chose a page that looked typical, counted the number of words in it, looked at the number of the last page, rounded both numbers to the first digit and mentally multiplied them. Thus in a few seconds, she obtained an adequate estimate of what she needed. I was delighted. This may be called "mathematical common sense." What a contrast with most of my business-calculus students who were helpless without their calculators and without a detailed instruction of what to do and in which order!] Here (as elsewhere in this paper) I do not pretend that my opinions are original. A lot has been said in the same vein, for example: "In mathematics 'know-how' is the ability to solve problems, and it is much more important than mere possession of information." [George Polya, On the Curriculum for Prospective High School Teachers]

But thinking and solving nontrivial problems are conspicuous by their absence in many developmental courses. (Nobody knows what these courses actually develop.) Many courses of mathematics in liberal arts settings are made up by the following simple rule: take the professional course, keep the shell, and eliminate the kernel. That is, keep the pretensions, terms, even some formulations, but eliminate everything that needs thinking. At first sight, it may seem easy to avoid this, because there are lots of problems in various textbooks; solving these problems would certainly benefit students much more than business calculus, which is neither business nor calculus. But this won't do because of the market pressures. Suppose that some author writes a textbook with problems that need thinking for their solution, and some college gives a course using this book. Instead of learning recipes with bombastic labels, students who take this course will have to adopt the modesty that is required for concentrating on the real difficulties of a subject. The college will have to admit that its students simply learn to solve some mathematical problems and thereby just become more intelligent. Which parents will send their offspring to it? Which firm will hire the students? What will they boast of?

To survive against competition, every university and every college has to pretend that it gives something modern, advanced, and immediately marketable. But is it possible to give advanced courses to students who are ignorant in elementary mathematics? Of course not. What to do? Very simple! Emasculate the course by excluding everything nontrivial, reduce the students' task to applying ready-made recipes without understanding -- and you will survive and succeed. Your pretensions that you teach something advanced will allow the students to pretend that they are educated, and this will allow the firms and departments that hire them to pretend that they hired educated people. But at some point, this chain of pretensions will have to break.

The American ability to get things done has become proverbial. The question is what should be done. I have no panacea, but I invite Americans to at least see the problem. Many seem not to see any problem at all. I tried to figure out what political leaders of this country think about the quality of education and concluded that they think nothing about it. They speak of giving everyone an opportunity to obtain an education, but they say nothing about the quality of that education.

Now many Americans say: "We have won the Cold War." This is wrong. The Soviet rulers certainly lost the Cold War, but this does not yet mean that Americans won. The Soviet bureaucrats lost because they lived in the lunatic world of "advantages of the Soviet system," "Soviet type of democracy," "building of Communism," "enthusiasm of the Soviet people," and other slogans of their own propaganda. Lack of realism, fear of any independent opinion, enormous discrepancy between reality and official versions undermined the Soviet rule. Much can and will be said about the collapse of the Soviet Union, but I am sure that the dominance of bureaucratic fictions at the expense of reality certainly played a major role.

Regretfully, all the same can be said about some part of American education. There are people among students, their parents, teachers, and officials who do not understand what education is about. They anchor their aspirations and priorities to the bureaucratic form rather than to the substance of culture. Let me repeat that there is nothing special about Americans in this respect. There are lots of countries where the average education is worse than in America (in Russia, for example).

There is rule by the people in America, but not always for the people. People command to the intellectuals, in a sovereign way, something like the following: "Give certificates of competence to our offspring without any delay! And don't waste taxpayers' money by teaching students too much! And don't you dare to discriminate against ignorant ones." Intellectuals obey implicitly and give out bombastic graduation papers with an open hand. Everybody is glad: scientists return to their research having paid as little effort and attention to teaching as possible. Bunches of youngsters get impressive certificates that are the most marketable results of their studies. Parents have realized their dream to "educate" their children. Some of the richest and smartest parents are also glad: they find special ways for their children to get real education, so their future is ensured. But what about the future of others? Is it ensured as well?

Those who learn for grades expect to succeed in their business. Today they are right insofar as almost every American who has a degree, however ignorant, can live better than even competent people in much poorer countries around the world. A person with a diploma should not fail to find a job in his or her field of competence: this is a common belief in this country. But this cannot last long in the situation when "competence" and a diploma tautologically mean each other. The advantages enjoyed by Americans are the results of real competence and real efforts of previous generations, whose heritage is now getting devaluated as a result of the bureaucratic character of the educational system. And someday, ignorant people with degrees and diplomas may want power according to their papers rather than their real competence. We Russians have some experience of this sort, and it is not unique. In all countries (including America) activists of ignorance try to dictate their will to universities, and sometimes they succeed -- at the expense of those who really want to learn.

How much of American education really develops students' competence and how much -- like business calculus -- comes to pretentious trivialities? I don't yet know. And I don't know who knows. I am learning about it by experience, and it will take a long time to learn. But it is clear to me right now that the winners in the modern world will be those countries that will really teach their students to think and to solve problems. I sincerely wish America to be among these.

Русский учитель в Америке

Андрей Леонович Тоом*

Перевод с английского Е.А. Муравьевой

Я — русский математик и преподаватель, двадцать лет занимался исследовательской работой и учил студентов в Московском Университете, затем, как и многие другие, уехал в США. В этой статье я хочу рассказать о моем преподавательском опыте в России и Америке.

Российские контрасты

Американские представления о России так же противоречивы, как и сама Россия. Многие годы Советская Россия воспринималась, как «империя зла». С другой стороны, в Америке существовало движение «Спутник», сторонники которого утверждали, что русская образовательная система намного лучше американской. Понятно, что эти представления не стыкуются. Я начну с пояснения этого видимого противоречия.

Власть коммунистов в России возникла на обломках царизма, при котором многие люди в России не были допущены к образованию. Первые коммунисты с энтузиазмом пели «Интернационал» — «Кто был ничем, тот станет всем». Никто не знал точно, что это значит, но многие были полны энтузиазма. Многие из тех первых коммунистов искренне считали себя представителями народных интересов, но невежество мешало им в течение всего их правления. Выразительный пример описан в романе Фурманова «Чапаев». Герой Чапаев настаивает, чтобы малообразованному человеку дали официальный документ, подтверждающий его познания в медицине, наивно полагая, что именно наличие документа делает человека врачом.

Коммунисты давали весьма демократично звучащие обещания, особенно насчет того, что дети «пролетариев» получат неограниченные образовательные возможности. Дети рабочих и крестьян-бедняков действительно имели преимущества при поступлении в любые учебные заведения, а преподаватели, которые ставили им плохие оценки, могли быть обвинены в контрреволюционной деятельности. Всего лишь поколение спустя Россия получила тысячи наскоро натасканных инженеров и ученых пролетарского происхождения. Один из таких «пролетарских ученых», академик Лысенко, давал фантастические обещания, которых так и не сдержал. Однако, он производил впечатление на советских вождей, от Сталина до Хрущева, поскольку они тоже были псевдообразованными. Целая ветвь биологии, генетика, была объявлена «буржуазной лженаукой», поскольку Лысенко был против нее.

То, что псевдообразованные пролетарские «ученые» были преисполнены самомнения, свысока смотрели на «буржуазную науку», считали себя выше всех, поскольку имели бедных родителей и руководствовались «самым верным учением в мире» — марксизмом, привело к многочисленным промышленным и экологическим бедствиям. Однако коммунисты никогда не признавались в этом, а все приписывали козням «врагов». Многочисленные «враги» были арестованы и, якобы, признались. Народные массы, к этому времени уже считавшиеся «образованными», верили этим признаниям. Но бедствия продолжались и, чтобы объяснить их, властям приходилось разыскивать все больше и больше «врагов». Идя таким путем, Россия постепенно стала мировым лидером по растрате природных ресурсов и загрязнению среды: один Чернобыль чего стоит.

Мне было одиннадцать, когда умер Сталин. Долгие годы советских людей, особенно молодежь, учили, что не следует сомневаться в коммунистических догмах. Повсюду прославляли Сталина, называя его «величайшим гением всех времен и народов». Однако, можно было читать много русской и иностранной литературы, включая и американских авторов. Публикации зарубежных авторов были возможны потому, что они критиковали «буржуазное общество». Марк Твен, Джек Лондон, Эрнест Сетон, О▓Генри, Эдгар Аллан По, Поль де Крюи, Эрнест Хемингуэй, Рей Бредбери были среди моих любимых писателей.

Хорошо помню, как читал книгу об ученом, доказавшем, что у насекомых нет разума — только инстинкты. На самом-то деле он доказал, что поведение насекомых эффективно только в ситуациях, которые для них обычны. Когда экспериментатор специально создавал необычную ситуацию, насекомые совершали те же стандартные действия, хотя они явно были бесполезны в этой новой ситуации, отличавшейся от тех, к каким они приспособились в процессе эволюции. Это произвело на меня впечатление, я понял, что пропаганда пыталась превратить нас в некое подобие насекомых.

Я думал тогда и думаю теперь, что самый важный долг учителя — учить людей поступать разумно в необычных ситуациях. Когда я преподавал в России, меня искренне благодарили за это. Но я сталкивался с сильным сопротивлением некоторых моих американских учеников именно тогда, когда старался дать нечто непривычное. Они желали делать такие же тесты, какие делали прежде, только датированные другим числом. Вот поэтому-то я и решил написать эту статью.

Антиинтеллектуализм всегда играл важную роль в советском менталитете. Слово «Интеллигент» (русский вариант интеллектуала) было оскорбительным в течение всего правления Сталина. Советские вожди считали себя вправе навязывать свои мнения ученым и художникам. За годы советской власти многим представителям интеллектуальной прослойки пришлось эмигрировать, и при сегодняшней «демократии» положение не изменилось, поскольку многие ключевые позиции в российской науке до сих пор заняты теми, кто сделал карьеру политическими средствами.

Я всегда был уверен, что по-настоящему хорошее образование — это самый ценный вклад, который интеллектуалы страны могут сделать в ее будущее, в том числе для ее демократизации. Вспомним, что Великая Французская Революция была подготовлена Веком Просвещения. Очевидно, что самые худшие черты советской власти были связаны с тем, что правили псевдообразованные люди, получившие свои дипломы как «пролетарии», но беспокоившиеся только о карьере. Понятно, что советские чиновники всегда с подозрением относились к людям независимо мыслящим и по-настоящему интеллигентным.

В ответ на это, хорошее преподавание, стремящееся дать студентам настоящие знания, всегда было исполнено духом сопротивления советским чиновникам, поскольку предполагало реалистичность, широту и критичность мышления. Когда хороший преподаватель математики старался заставить своих учеников мыслить доказательно, он понимал, что такое влияние простирается далеко за пределы математики, — оно поддерживает жизнь критического духа. Обучение без мысли было связано с тиранией коммунистов, а обучение, предлагавшее решение нестандартных задач, было связано с независимостью и критичностью. По этой причине, например, книги Георга Пойя о преподавании воспринимались с опаской российскими чиновниками — это были книги о широте и критичности мышления более, чем о преподавании математики. Мы знали, что Пойя был не одинок, он ссылался на других ученых, например, на Макса Вертгеймера и его понятие «продуктивного мышления».

В годы хрущевской оттепели некоторые новые иностранные книги стали доступны и в России. Думающие люди в России очень внимательно читали всех зарубежных авторов, каких могли найти. Много важных понятий пришло из Америки: авторитарная личность (Теодор Адорно), групповое давление (Соломон Эш), подчинение авторитету (Стенли Милгрэм). Книга Эрика Берна «Игры, в которые играют люди» позволила нам понять, какую грязную игру ведут с нами власти. Книга Томаса Куна о революциях в науке была для нас книгой об идеологических революциях. Идея Милтона Рокеча об открытых и закрытых умах открыла наши умы. Джон Холт, критикуя американскую школу, заставил нас понять, что наша школа заслуживает еще худшей критики.

О себе

Мои родители принадлежали к артистическим кругам, и давление цензуры было постоянной темой разговоров. Если им случалось слишком сильно обстричь дерево, они говорили с сожалением: «М-да, отредактировали деревце». Точные науки обеспечивали максимально возможную степень независимости от властей, и мои родители с завистью говорили о математиках, которые могли позволить себе говорить чистую правду, да еще и получать за это деньги, а не неприятности. Они не могли помочь мне в изучении наук, но ждали от меня умственных усилий, и это было важно.

Позже мне очень помог мой школьный учитель математики, Александр Шершевский. Он стремился стать ученым, но не мог, поскольку в студенческие годы был замешан в «политике». (Должно быть, это была какая-то мелочь, иначе не ходить бы ему на свободе.) Меня восхищало его ответственное отношение к своему делу. Он уговорил меня посещать кружки — неофициальные математические занятия в Московском Университете. Там преимущественно занимались решением нестандартных задач. Каждый год проводилась олимпиада — конкурс на решение задач. Каждая задача была новой, непохожей на другие, и требовала нетривиальной идеи и строгого доказательства. Давалось пять часов на решение пяти задач. Обычно каждый, кто решил хотя бы одну задачу, получал приз. Так я получил несколько призов. Это убедило меня, что я смогу стать математиком. Когда закончил школу и поступил на математический факультет Московского Университета решение задач естественно привело меня к научной работе.

С первого курса я был убежден, что компетентный математик-ученый должен заниматься и преподаванием, поскольку перед глазами у меня были прекрасные примеры. Знаменитый Колмогоров создал Математический интернат как часть Московского Университета, и преподавал там. Академик Гельфанд организовал Заочную школу, и я консультировал ее преподавателей. В «Компьютерном клубе» меня прозвали «завучем» (1). Александров, Арнольд, Болтянский, Добрушин, Дынкин, Ефимов, Кириллов, Лупанов, Постников, Пятецкий-Шапиро, Синай, Цетлин, Успенский, братья Яглом и другие первоклассные математики всегда охотно читали лекции и общались со студентами. Множество новых и оригинальных задач из разных областей математики и различного уровня сложности были созданы для всех — от младших школьников до студентов-выпускников и молодых математиков-профессионалов. Теперь я был среди тех, кто создавал задачи для старших школьников и студентов университета. Давая консультации, я предлагал задачи, интересовавшие меня, и мы решали их вместе. Больше всего студенты добивались от преподавателя, чтобы он сообщал им нечто новое.

Типичным примером был Леонид Васерштейн (тогда студент), который мог заявить посреди доклада: «Все это тривиально». Если не иметь в виду ситуацию, это может показаться невежливым, но в той обстановке это было как раз полезно. Он требовал от коллег высокой компетентности. Вскоре ему пришлось эмигрировать. Теперь он профессор Университета Пенсильвании (Pennstate University). Его судьба типична: тогдашние руководители Московского Университета, неважные ученые, но твердокаменные коммунисты, использовали любые предлоги (особенно антисемитизм), чтобы избавиться от талантливых молодых ученых и укрепить собственные позиции.

Как только целью обучения становились настоящие знания, отношения с властями отходили на второй план. Оценки были лишь необходимостью, как и любой внешний контроль. Например, когда я преподавал в интернате Колмогорова, я просто ставил всем высшие оценки, поскольку они, несомненно, заслуживали их в соответствии со средним уровнем, а я хотел избавить их от проблем с властями. Но наши ученики прекрасно понимали, что от них ждут гораздо больше, чем от средних учеников, и работали во всю силу.

Любая школа, где поддерживалась независимая и творческая мысль, становилась питомником политического вольнодумства. Математический факультет Московского Университета не был исключением. Время от времени здесь происходили политические конфликты, в которых участвовал. У меня были неприятности и, возможно, это способствовало моей эмиграции.

Около половины из моих шестидесяти публикаций посвящены математике, остальные — проблемам преподавания и гуманитарным наукам. Из этой второй половины ни одна статья не была напечатана так, как мне хотелось. Все время приходилось помнить о цензурных рамках. Это не было произволом отдельных редакторов, но давлением советской системы в целом. Например, когда я приносил статью в газету «Известия», мой осторожно-смелый редактор, Ирина Овчинникова, каждый раз восклицала: «Ох, Андрей, неужели вы думаете, что это можно напечатать?», и вычеркивала наиболее острые фразы, чтобы спасти остальное.

Мои математические исследования не могли улучшить моего положения в университете, поскольку коммунистические бюрократы хорошо понимали, что никогда не буду солидарен с ними. Мои работы были известны за границей, но мой начальник вовсе не считал их ценными, поскольку ему не удавалось присвоить их. Я получил несколько приглашений из зарубежных университетов, но власти не разрешали мне выехать. Лишь по случайности в 1989 году я оказался в Италии и решил принять все имевшиеся у меня приглашения и не возвращаться назад. Из Рима я уехал в университет Ратгерс (Rutgers), затем в Бостон, затем в Остин, штат Техас. Наконец, я оказался в Колледже Воплощенного Слова, где работаю и сейчас, но об опыте работы здесь писать еще рано.

Преподавание «Алгоритмов» в Бостонском Университете

Существует массовое убеждение, что Соединенные Штаты поддерживают демократическое движение в России. В моем представлении демократия всегда связывалась с хорошим образованием для всех людей, и я знал, что так думают и сами американцы. Итак, когда я приехал в эту страну, я ожидал получить большие возможности учить студентов мыслить критично, независимо и продуктивно, не встречая препятствий со стороны властей. Мое первое впечатление не противоречило этим ожиданиям.

Мне предложили читать курс «Анализ алгоритмов» аспирантам факультета компьютерных наук Бостонского университета. Имелся отличный учебник Кормана, Лейзерзона и Райвеста. Руководство факультета пользовалось очень разумным правилом — давать полную свободу преподавателю, а я постарался применить его на благо своим студентам. За один семестр было пройдено больше половины материала, содержавшегося в этой объемистой книге. Математическое вступление было особенно полезным, поскольку я заполнил многие пробелы в предыдущем образовании моих слушателей.

Мои 19 студентов прибыли со всего мира, но большинство из них прекрасно сотрудничали друг с другом. После каждой лекции они собирались, обсуждали задачи, которые я им давал, и решали их вместе. Некоторые задачи я составлял сам.

Не было и проблем с оценками. Факультет дал мне «карт-бланш» и я использовал ее во благо моих студентов: почти все занимались усердно и получили хорошие оценки.

«Он должен учить по книге... »

Но в следующем году, когда я начал преподавать так называемый бизнес-калькулюс (2) в громадном университете штата, я оказался в совершенно новой ситуации. Все мои идеи насчет того, что студентов нужно учить думать, оказались совершенно не к месту. Больше всего меня поразило то, что многие студенты вообще не хотели, чтобы их учили думать, справляться с трудностями и решать интересные задачи. Они хотели лишь получать хорошие оценки с регулярностью конвейера.

Представьте себе, что рабочему на конвейере приходит в голову некая интересная мысль, и он пытается воплотить ее в работе. Понятно, что у него будет много неприятностей. Именно это случилось со мной, когда я впервые столкнулся с американскими студентами. Многие студенты вполне довольны, когда преподаватель просто повторяет и объясняет то, что написано в учебнике. Возможно, им самим трудно прочесть, что там написано, хотя большинство учебников элементарно просты. Сперва я этого не понял, и один студент написал про меня: «Он должен преподавать по книге и давать на экзамене примеры из текста или похожие».

Я был поражен, что не могу найти ни одной нестандартной задачи в учебнике. Но я сказал себе: вот хороший случай показать, что я умею! Я УМЕЮ придумывать нестандартные задачи! ТАК я и сделал! И мой первый тест полностью провалился: он оказался настолько сложным для студентов, что большинство из них получили очень низкие оценки. Оказалось, что чисто технические вычисления, на которые я привык не обращать внимания, для многих студентов представляли значительную сложность. Далеко не сразу я понял, что они не владеют элементарными алгебраическими преобразованиями. Потом, готовя очередной тест, старался сделать его как можно проще, и все же это не всегда удавалось; тесты оказывались слишком сложными.

Шли месяцы, и я вывел следующее правило: если проблема интересна для меня, она слишком сложна для студентов; лишь тривиальные задачи можно давать для теста. Когда я готовил тесты, мне приходилось несколько раз переделывать задачи, делая их все проще и проще. Однажды я готовил тест по курсу дискретной математики. В одной задаче речь шла о квадрате, разделенном на клетки. Сперва я взял квадрат 10х10. Затем я уменьшил его до 8х8, потом 5х5, потом 3х3, Уменьшать дальше было невозможно, и все-таки некоторые студенты запутались и в этом квадрате 3х3.

К счастью, один из моих студентов, Роберт Тафтс, бывший инженер, жил прежде в Евpoпe и Японии и имел богатый опыт учебы. Для него мой стиль преподавания был привычен, он ему нравился, и он сказал об этом другим студентам. Тогда они окрестили меня «Европейским преподавателем», и это сгладило их недовольство. И все же один студент писал: «Пожалуйста, объясните мистеру Тоому систему оценок и преподавания в ЭТОЙ стране. Мистер Тоом предполагает, что его студентов учили так же, как его самого. В колледже я получал высшие оценки по алгебре и тригонометрии и не вижу смысла получать плохие за этот курс. Пожалуйста, дайте этому человеку по рукам». В следующем семестре я исправился: я брал учебник и объяснял примеры из него. Никто не жаловался. Чем меньше я учил, тем меньше было у меня неприятностей.

Я создал много трудностей и себе самому, и руководству факультета, когда дал студентам список задач, которые сам составил. Я-то хотел дать студентам некоторые дополнительные знания, а они называли эта задачи «экстра-кредитными». Те студенты, которые их решали, претендовали на дополнительные очки, а те, кто их не решали, хотели получить полный балл. В следующем семестре я решил не давать таких задач, и никаких проблем у меня не возникло. Чем меньше я учил, тем меньше у меня было неприятностей.

Методом проб и ошибок мне пришлось выяснить, какая большая часть элементарной математики является на этом курсе табу. Не сразу я понял, что рассказываю об экспоненциальных функциях студентам, которые не знают о геометрической прогрессии. Многие студенты терялись, когда я включал в тесты частично-определенные функции. Другой раз я совершил ошибку, включив в тестовую задачу тригонометрическую функцию. Я не мог и представить, что студенты, изучавшие «калькулюс», не знают тригонометрии, но дело было именно так. Понятно, что меня вызвали к начальству и сделали выговор. Помимо этого, мне позвонил один выпускник юридического факультета и; ссылаясь на решения администрации, обвинил меня в том, что я зря трачу деньги налогоплательщиков, обучая студентов тому, что для них бесполезно. После нескольких случаев такого рода руководство факультета решило не приглашать меня на следующий год, хотя они знали, что я компетентный преподаватель, нуждающийся в постоянной работе. Они не хотели проблем со студентами.

Я заметил, что профессиональные математики относились к курсу «бизнес-калькулюс» примерно как русские к партсобраниям: никто вслух не возражает, но все стараются улизнуть. Поэтому на эту грязную работу приглашают иностранцев, вроде меня. Но иностранцы быстро приспосабливаются к системе, так что американские студенты даже не успевают заметить их неопытности. Мне хватило нескольких месяцев: напор тех студентов, которые хотели получить хорошие оценки, занимаясь как можно меньше, поддержанный руководством университета, заставил меня больше заботиться об отсутствии жалоб, чем об истинных знаниях моих студентов.

Один иностранец, не первый год учивший американцев, советовал мне по-дружески: «Слушай, не лезь на рожон. Образование в этой стране — не наша забота. Никому нет дела, если ты не успеваешь по программе, главное — не высовывайся» (3). И он поехал домой с честно заработанными долларами, так как делал именно то, чего хотели от него американцы — и студенты, и администраторы. Понятно, что в своей стране он преподает иначе.

Оценочная лихорадка

Представьте, что вы летите в самолете. Что для вас важнее: настоящая квалификация пилота или бумага, подтверждающая эту квалификацию? Или, допустим, вы заболели и нуждаетесь в помощи врача. Что для вас важнее: его знания или диплом? Уверен, что знания и умения важнее. Но несколько месяцев назад я столкнулся с большой группой людей, которые думали как раз наоборот: это были мои студенты. Не все, но многие. Они больше беспокоились о том, чтобы получить документы, подтверждающие наличие у них знаний, а не сами знания. Как только я начинал объяснять им что-то, хоть немного выходящее за пределы стандартного курса, они спрашивали с подозрением: «Это будет на тесте». Если я отвечал «нет», они тут же переставали слушать и всячески показывали, что я делаю что-то неподобающее.

Мне пришлось также уразуметь, что американские студенты желают точно знать заранее, какой процент итоговой оценки получается от домашних заданий, какой — от тестов каждого типа. Зачем? Это не секрет: чтобы наиболее эффективно решить проблему «максимина»: максимум оценки при минимуме учебы. Таким образом, оценка становится самоцелью, и ни студенты, ни родители, ни руководство университета не видят в этом ничего плохого. Все чиновники интересуются только официально зарегистрированными результатами.

Основной принцип рынка состоит, в том, что каждый стремится получить как можно больше, а заплатить как можно меньше. Это нормально. Ненормально, что некоторые студенты применяют этот принцип к учебе. Похоже, они считают, что ПОКУПАЮТ оценки и ПЛАТЯТ за них своей учебой. И они стремятся платить как можно меньше! Только по недоразумению они могут изучить что-нибудь «лишнее», и тогда предъявляют преподавателю претензии, как если бы по его вине понесли лишние расходы. И университетских чиновников это вполне устраивает.

Некоторые студенты настолько заняты, подсчитывая баллы в тестах и прикидывая оценки, что у них нет времени думать о математике. Похоже, что ни им, ни руководству университета неважно, учились ли они вообще: главное, что они преодолели еще один барьер в беге с препятствиями, ведущему к выпуску. (И даром потратили еще несколько месяцев из своих юных и самых продуктивных лет).

После каждой контрольной я объяснял правильные решения. Многие студенты говорили: «Теперь понятно». Я радовался: цель моего преподавания достигнута. Но студенты говорили это с сожалением, подразумевавшим: «Это понимание бесполезно, поскольку наступило слишком поздно, чтобы обеспечить мне хорошую оценку». Для меня тесты были средством улучшить понимание, для них понимание было средством улучшить оценку. И многие студенты просто не ходили на разборы: после контрольной им было уже ни к чему понимать что-то.

Хотя мой собственный опыт невелик, я полагаю, что описанная ситуация типична. В другом штате студенты жаловались на преподавателя математики, тоже недавнего выходца из России: «Мы платим столько же, сколько другие, но должны знать больше, чем они, чтобы получить такую же оценку».

Еще в одном штате еще один выходец из России нашел удачный способ успокоить своих студентов; когда, они спрашивали, как он будет ставить оценки, он отвечал, что будет делать это «на кривой». Я спросил, что это значит, и он ответил, что, что не знает. Главное для него было, чтобы студенты успокоились, внимательно слушали лекции и решали задачи. Теперь я знаю, что значит «на кривой», и мне это не нравится, поскольку побуждает студентов воспринимать успехи других как собственную неудачу.

Иногда установка «учиться как можно меньше» бывает оправдана, например, если учебник и учитель совсем плохи, а выбора нет. Но выбор обычно есть, а студенты не могут отличить хороший учебник от плохого. Учеба ради оценок имеет смысл, если студенты полностью разочарованы в преподавателе, если они и не надеются узнать от него что-то стоящее, — вот тогда и только тогда можно учиться ради оценки — чтобы получить хоть это. Но мой опыт показывает, что студенты, которые учатся ради оценок, делают это у любого преподавателя. Они не сознают, что оскорбляют преподавателей, ибо такое поведение для них естественно. Они хотят знать процент оценок еще до знакомства с преподавателем, университетские чиновники воспринимают такое требование гораздо серьезнее, чем содержание учебного курса.

Многим студентам, похоже, просто не приходит в голову, что учение может иметь какую-то другую ценность, помимо оценок. Они учатся долгие годы в начальной, средней и высшей школе, общаются с преподавателями и администраторами, и у них не появляется повода усомниться! Разве что попадется какой-нибудь раздражающий иностранец! Иностранцы, однако, быстро понимают, что выжить здесь может только тот, кто приспособился к системе и не критикует ее. На разных уровнях новоприбывшим дают понять, что страна нуждается в интеллектуалах, но не слишком независимых. Это одна из причин, почему многие иммигранты, бывшие прекрасными преподавателями математики в России, так мало сделали для реформы американского образования. В моем случае, давление со стороны студентов заставило меня отклониться от принципа делать все как можно лучше: мне пришлось думать, как обезопасить себя от жалоб студентов, а не об их подлинных интересах.

На одной из лекций, когда меня спросили, почему даю задачи, непохожие на те, что в учебнике, ответил: «Потому, что я хочу, чтобы вы знали элементарную математику». Я считал, что такой ответ достаточен. В Москве студент университета, которому сказали бы, что он не знает элементарной математики, смутился бы и немедленно вник бы в суть дела. Обычно элементарную математику преподают детям, которые и выглядят как дети. Представьте мое изумление, когда после такого ответа большая группа рослых взрослых поднялась и затопала к выходу. Они решили (правильно), что смогут окончить университет и не зная элементарной математики и что легко найдут преподавателя, который будет учить их по учебнику.

В следующем семестре я больше не пугал студентов обращением к азам. И хотя я прекрасно понимал, что идти вперед без заполнения пробелов в основах — все равно что строить на песке, я не мог позволить себе заботиться о студентах, поскольку должен был заботиться о том, чтобы они на меня не жаловалась. Особенно я смущал студентов, когда пытался объяснить ошибки в учебнике. Многие из них предпочитали брать на веру все, что там написано.

Я изучил Американскую конституцию и не нашел там положения, гарантирующего студентам право на невежество. Однако, многие ведут себя так, как если бы такая гарантия существовала. А многие университетские чиновники ведут себя так, как будто вынуждены с этим мириться. Почему? Один чиновник объяснил мне, что некоторое время назад некоторые студенты судились с университетом из-за оценок и выиграли дело5. Теперь деканаты заботятся о том, чтобы, больше не иметь таких неприятностей. Способные студенты лишаются возможности узнать больше, но они не жалуются (к сожалению), и чиновники не беспокоятся о них.

Я не предлагаю обвинять во всем студентов. На самом деле их взгляды отражают цинизм тех, кто планирует учебные курсы не ради пользы для студентов, а руководствуясь другими целями: например, поставить еще одно платное препятствие на пути тех, кто хочет учиться в бизнес-школе, или обеспечить занятость преподавателям и т.д. Курс «бизнес-калькулюса» словно специально придуман, чтобы мешать тем, кто хочет обучаться в бизнес-школе.

По отношению к учебе студентов можно поделить на три группы. Одни действительно хотят учиться. Они наиболее разумны, и руководству следовало бы прислушиваться к их мнению, но этого не происходит, поскольку такие студенты никогда не жалуются. Преподаватель может свести свой курс к общеизвестным вещам, прочитать только половину, и никаких неприятностей не будет. Вторая группа — те, кто не знают, чего хотят на самом деле. Они могут и усердно учиться, и тратить время зря — в зависимости от ситуации. А есть студенты, для которых все отношения с университетом сводятся лишь к преодолению еще одного бюрократического препятствия. Все мои попытки заинтересовать их предметом проваливались: я говорил им о математике, а они — о баллах и оценках, которые им надо получить. Вот их-то и слушают чиновники, потому что от них больше всего неприятностей.

Конечно, всегда и везде были ленивые студенты, но на этот раз я увидел нечто иное. Систему обучения определяли не руководители. Я увидел систему обучения, созданную в угоду тем студентам, которые рассматривали ее как сделку, которые вообще не имели духовных ценностей. И это было сделано в ущерб тем (и многим), кто действительно хотел учиться.

Культура и родители

Чтобы исключить непонимание, должен заметить, что вовсе не считаю, что какие-либо (этнические, социальные и др.) группы учащихся категорически не желают или неспособны учиться. Я вовсе не думаю, что существуют гены интереса, любопытства, внимания, систематической работы, вежливости, уважения. Я хочу лишь подчеркнуть, что предпочтения студентов культурно предопределены. Большинство моих студентов озабочены только вопросами о баллах и оценках. Те, кто спрашивал, как решить задачу (СЕГОДНЯ многие такие — дальневосточного происхождения), делали столько же ошибок, сколько и другие, но они хотели понимать, даже если это не сулило им лучшей оценки. И как раз они и получали лучшие оценки.

Это факт культуры, что некоторые студенты уважают преподавателей и саму идею учения больше, чем другие (которые уважают только деньги). И те, кто уважает учебу, добиваются лучших результатов, насколько допускает система. Некоторые студенты думают: «Я не могу решить эту задачу. Надо поразмыслить или спросить учителя. Я все-таки должен понять». Другие думают: «Я не могу решить эту задачу. Это учитель виноват, что дал такую задачу, которую я не могу решить. Не мое дело в том разбираться. Лучше пожалуюсь в деканат». И что думает студент — это важный культурный фактор.

Не секрет, что одним из важных компонентов культуры вляется влияние родителей. Известно, что интеллектуальный уровень детей обычно соответствует уровню родителей, но любой разумный исследователь найдет этому много объяснений помимо биологической наследственности. Даже на взрослых учащихся влияют родители. И это влияние огромно, когда ученики — маленькие дети. Некоторые родители добиваются от своего отпрыска хороших оценок всеми средствами, но забывают объяснить ему, что уровень его развития и настоящие знания их тоже волнуют.

Я понимаю, что некоторые студенты — первые в семье, кто получает высшее образование. Их родители всю жизнь занимались однообразной работой, стараясь получить больше денег при меньших усилиях, и были правы. Теперь их отпрыски выполняют однообразные задания в университете, стараясь получить оценки повыше, и работать поменьше, и вся семья считает, что это нормально. Родители будут очень довольны, когда их чадо окончит университет, и будут считать, что теперь в семье есть свой «интеллектуал», но на самом деле — это покупка уцененного диплома на университетской распродаже! И как многое, купленное на распродаже, такой диплом хорошо смотрится, но никуда те годится.

Я прекрасно понимаю, что большинство моих студентов в Москве были детьми интеллектуалов, поскольку в России (и в большинстве стран) гораздо меньший процент молодежи, чем в США, поступает в высшие учебные заведения. По сути, в США идет эксперимент: попытка дать высшее образование тем слоям общества, которые остаются без него в большинстве других стран» И мы должны позаботиться, чтобы это было настоящее образование, а не фикция.

Рынок против скромности

Из истории науки известно, что великие ученые были скромными. Это не было жертвой: чтобы сосредоточиться на новых задачах, нужно отложить в сторону свои прежние достижения. То же относится к способу написания учебника: нужно сосредоточиться на настоящих трудностях предмета и учиться их преодолевать (а не сводить задачу студентов к следованию стандартным правилам). По-настоящему полезные учебники должны быть скромны и должны сосредотачиваться на главном. Но скромность неуместна в мире рынка и рекламы: неизбежны претенциозность и помпа. Поверхностный и трескучий рыночный стиль плохо влияет на образование. В Бостоне мне предложили преподавать компьютерную грамотность, используя книгу, якобы обучавшую БЕЙСИКУ. Но программы там состояли в основном из комментариев и только одна программа включала цикл.

Учебник, по которому я должен был преподавать бизнес-калькулюс, — это объемистая книга, способна произвести впечатление на неспециалистов, например, родителей студентов. Названия ее глав повторяют названия действительно важных математических теорий. Но все нетривиальное из книги заботливо убрано. В каждой главе содержатся рецепты, наподобие кулинарной книги, и задачи сводятся к прямому следованию этим рецептам. Интересы будущих специалистов вовсе не учитываются (4). Материал разных глав не связан, проблемы не представляются с разных сторон, студентам не дается возможность самим выбирать методы решения. И именно этой книге было отдано предпочтение, хотя есть другие, уж во всяком случае, более полезные.

Большинство студентов молоды и незрелы, их предпочтения только формируются. Каждая школа не только преподает определенные предметы, но и создает понимание того, какими должны быть учеба и умственная деятельность. В настоящее время ситуация такова, что итоговая оценка считается главным результатом учебы. Многие студенты недостаточно самостоятельны, чтобы защититься от этого дурного влияния, и получают дутое образование, затратив настоящее время и деньги. Им не хватает достоинства и независимости, чтобы устоять перед общественной системой.

Конечно, многие американские студенты знают, что «бизнес-калькулюс» — лишь бюрократическая фикция, и те, кто действительно хочет учиться, выбирают другие курсы. Но иностранцы выбирают этот курс, наивно полагая, что получат знания и в калькулюсе, и в бизнесе, и зря тратят время. Один из моих студентов, Марк Воон, приехал из Сингапура учиться и набираться опыта. Он настойчиво решал все задачи, которые давал. К сожалению, это было не бог весть какое достижение, поскольку большинство задач были стандартными: других задач не было в учебнике. Ему нравились задачи, составленные мной, и он не сдавался, пока не решил их все. Но другие студенты жаловались на мои нововведения, и мне пришлось свести свой курс к тривиальностям. Марк своего добился в том смысле, что имел у меня высшую оценку, но он выучил гораздо меньше, чем мог бы, учитывая его прилежание и способности. Он мог и хотел учиться, я хотел учить. Он мог бы стать ученым, если бы посещал мой семинар, но ничего такого не вышло, — так был спланирован курс.

Как американские математики относятся к преподаванию

Первое, что удивило меня, было совершенно иное, чем мое, отношение американских коллег к образованию и преподаванию. Когда я заговаривал с ними об образовании, они отвечали примерно так: «Это не мое дело. Есть специальные люди, чтобы думать об этом», как будто я говорил о чем-то важном, но совершенно постороннем. По моим наблюдениям, большинство американских математиков избегают преподавательской деятельности. Когда, американский математик говорит, что хорошо устроился, обычно имеется в виду, что он не преподает. И когда математику с научными амбициями (обоснованными или нет) приходится преподавать, он нередко старается делать это механически. И студенты считают это в порядке вещей и учатся тоже механически. Преподаватели и студенты «сводят счеты», и преподавание, и изучение математики становится пустой тратой времени в угоду бюрократам. Эта система (как и любая система) прочна: если недавний иммигрант, еще неопытный, оказывается другим, например, ему нравится преподавать, он не вписывается в систему, вызывая лишь проблемы.

Отношение математиков к преподаванию прекрасно соотносится с отношением некоторых студентов к учебе. Некоторых, но не всех. Конечно, мало радости учить тех, кто желает только высоких оценок. Но все-таки в целом студенты не так безнадежны, как считают некоторые преподаватели (5). Конечно, бывают студенты, которые любому отобьют желание преподавать. Но всегда есть студенты, которые действительно хотят учиться, и ради них стоит тратить силы. На каждом из моих курсов были студенты, приходившие в восторг именно от того, на что другие жаловались. Они спрашивали, буду ли я преподавать на следующий год, и советовали опубликовать составленные мной задачи. Мои бывшие студенты приходили поблагодарить меня, они говорили, что после моего курса последующие даются им легко. Не раз мне приходилось говорить студенту: «Вы хорошо справились с моим курсом, и я ставлю вам высшую оценку. Но это не так уж много значит, поскольку то, что я вам преподаю — не настоящая математика».

В целом американцы, очень много внимания уделяют общественным проблемам. Гражданские права, окружающая среда, аборты и многие другие важные вопросы привлекают их внимание, и многие люди готовы тратить время и деньги, чтобы добиться того, что они считают правильным. Многие добровольцы работают санитарами, социальными работниками, пожарными. Возможно, они в детстве мечтали стать пожарными. Конечно, очень мужественно быть пожарным. Однако, образование остается за пределами их внимания и побуждений. Мечтают ли дети стать учителями? Похоже, что в этой стране — нет.

Среди математиков господствует мнение, что настоящее дело — это наука, а преподавание для тех, кто не способен заниматься наукой. Я думаю, что такое мнение опасно и подвергает опасности репутацию науки. Некоторые оправдывают плохое преподавание, говоря: «Раз студенты за это платят, значит, это можно продавать». Но то же самое говорят и торговцы наркотиками. Специалист отвечает за то, чтобы делать свое дело как следует, даже если адвокат не отличит правильного от неправильного. Учитель отвечает за то, чтобы учить так, чтобы ученики действительно учились.

В сущности, моральный уровень тех, кто преподает «бизнес-калькулюс», похож на уровень торгашей колониальных времен, сбывавших дешевые побрякушки и «огненную воду» невежественным туземцам, чью роль теперь выполняют студенты. Представьте, что необразованный человек заболел. Порядочно ли давать ему поддельное лекарство только потому, что он не сумеет отличить его от настоящего? То же с образованием. А вред от поддельного образования очевиден: оно плодит невежд и псевдоинтеллектуалов.

Многие годы советская власть напрасно пыталась не слышать ученых и раздражалась, когда они «совались» в общественные дела. Академик Сахаров — наиболее известный пример прямого вмешательства русского ученого в политику, но я уверен, что преподавательские усилия многих других были не менее важны. В этом смысле свободный американский рынок труда укрощает вольнодумцев гораздо эффективнее, чем любые советские тираны: большинство американских математиков стараются как можно меньше связываться с образованием из-за существующей системы вознаграждений.

Некоторые задачи из элементарной математики

Я люблю начинать курс «введение в калькулюс», предложив студентам проголосовать по следующему вопросу: Возьмем бесконечную десятичную дробь 0,99999... Эта дробь меньше единицы или равна единице? Обычно большинство решает, что дробь меньше единицы. Когда я спрашиваю, насколько меньше, студенты дают разные ответы в зависимости от того, какими калькуляторами они пользуются. Так начинается полезное обсуждение, в котором участвуют все, поскольку чувствуют, что это их действительно касается. Каждый студент пытается доказать, что именно его ответ верный, и это помогает мне убедить их, что все они ошибаются: дробь равна единице.

Вы можете спросить: зачем я начинаю с того, что заставляю студентов принимать неправильное решение, да еще в такой явной форме? Потому что я убежден, что преподаватель должен поддерживать в студентах внимание и критичность к себе. Если бы я просто сказал, что дробь равна единице, они бы охотно согласились, но так бы ничего и не поняли.

Русские студенты были довольны каждый раз, когда мне удавалось заморочить им голову. Даже ребенок понимает, что это педагогический прием для закреплени знаний. Это очевидно: мудрая природа заложила в людей, особенно в молодых, любовь к сомнению (поэтому мы платим фокусникам за то, что они нас обманывают). Хороший студент рад возможности встретиться с чем-либо озадачивающим и толкающим к ошибкам, поскольку это дает ему возможность научиться лучше соображать.

Но американские студенты слишком чувствительны ко всему, что они считают неудачей, даже самой незначительной. Когда мои интонации уводили их в неверном направлении, они воспринимали это как нарушение неких джентльменских правил. Такое впечатление, что некоторые американские студенты не могут позволить себе естественной человеческой любви к интеллектуальным приключениям из-за давления оценок. Если советы преподавателя не ведут их прямо к правильному ответу, они считают это промахом учителя, а не педагогической хитростью. Но как при таком отношении научиться преодолевать интеллектуальные трудности? Некоторые считают, что они должны преуспеть с самого начала, а если не удалось — то это непоправимо. Они считают себя обязанными выдавать правильные ответы со скоростью ковбойской перестрелки в вестернах, а если не могут, то чувствуют себя безнадежными неудачниками и не подозревают о возможности самостоятельного развития. Официально на каждом курсе требуются регулярные проверки — тесты. Проводя такие тесты, я обнаружил, что можно окончить университет, не научившись решать простейшие, буквально арифметические задачи. Я включил в свой курс задачу, которую решал еще в школе: Том и Дик могут сделать работу за 2 часа. Том и Гарри сделают ту же работу за 3 часа, Дик и Гарри — за 4 часа. Сколько времена понадобится им, чтобы сделать эту работу втроем? Хотя эта задача решается элементарной алгеброй или несколькими арифметическими подсчетами, 6ольшинство моих студентов не могли решить ее. Одна студентка написала следующую систему уравнений: Т + Д = 2, Т + Г = 3, Д + Г = 4, получила плохую оценку и спросила, за что. Я, в свою очередь, спросил, что она имела в виду под Т, Д и Г — время или что-то другое. Она сказала, что имела, в виду просто Тома, Дика и Гарри. Я заметил: «Это безграмотность». Русский студент ухватился бы за возможность узнать что-то новое, но американка восприняла это как полный провал, вышла из аудитории в слезах и перестала посещать мои занятия. Я до сих пор жалею об этом, но что еще мог сказать? Этот случай типичен в том смысле, что большинство студентов не хотят обсуждать свои ошибки, воспринимая это как ненужное огорчение. Если ты учишься для знаний, ты можешь извлечь пользу из ошибок. Но если ты учишься для оценок, это чистый мазохизм — перебирать в уме упущенные возможности.

Еще одна задача, которую я включал в свой курс: Гекльберри Финну понадобилось 5 дней, чтобы спуститься по течению Миссисипи на пароходе, и 7 дней, чтобы вернуться обратно на том же пароходе. Сколько времени понадобится ему, чтобы спуститься на то же расстояние на плоту? Ответ можно получить вычислением 2/(1/5—1/7)=35 дней. Только немногие решили задачу, хотя у них было много времени и желания получить обещанную за нее оценку.

На последнем занятии моего курса «бизнес-калькулюса» я дал задачу: Когда в магазин привезли 1000 фунтов огурцов, они содержали 99% воды>. Пока они лежали непроданными, часть воды испарилась и ее содержание упало до 98%. Сколько теперь весят огурцы? Студенты схватились за калькуляторы, но не знали, что с ними делать. Через некоторое время один дал сложный и неправильный ответ. К этому времени предполагалось, что студенты научены решать дифференциальные уравнения! Конечно, они не научились! Они лишь научились следовать готовым рецептам, не думая, — блестящее начало карьеры!

Ладно, согласимся, что большинство людей обойдутся без умения решать дифференциальные уравнения. Но зачем же эти студенты тратили время? Весь курс, учебник, изложение были похожи на предназначенные для будущих профессионалов, с одним «незначительным» изменением: использование рецептов вместо решения задач. Но это изменение погубило весь замысел. Итак, студенты потратили зря несколько месяцев, но не научились решать задачи вовсе, поскольку решение задач предполагает способность мыслить продуктивно, то есть порождать идеи, которые не даны заранее. А вот этому-то их и не учили.

Все задачи, приведенные выше, решаются на уровне средней школы. Решение подобных задач и запись решений — полезный опыт формализованного рассуждения, необходимый почти для каждого в современном мире. У всех нормальных подростков хватит ума, чтобы научиться решать такие задачи, и тот, кто решает их в четырнадцать, вполне может изучать «калькулюс» в восемнадцать. Но у большинства моих студентов, похоже, не было такого опыта. Чем же они так долго занимались в школе? Похоже, по большей части они заполняли клеточки, то есть выбирали правильный ответ среди нескольких уже готовых. Такие тесты удобны, поскольку результаты легко обрабатывать. Очевидно, поэтому их так часто и используют. Возможно, такие тесты дают ценные сведения чиновникам от образования, но они очень ограничивают инициативу учеников, не дают им опыта самоорганизации, делают их работу фрагментарной. Если записывать решения, даже неверные, их можно анализировать и научиться чему-то на своих ошибках. Но если просто ставить крестики в клеточках, вы не запомните, почему сделали именно такой выбор, не сможете проанализировать свои ошибки и извлечь из этого пользу. Вы можете лишь надеяться, что ваши условные рефлексы постепенно улучшатся, но вы лишены возможности контролировать этот процесс, как животное в лабиринте. Конечно, лучше поздно, чем никогда, поэтому я дал такие задачи моим студентам. Но, конечно, я дал их немного, поскольку должен был укладываться в программу курса.

О преподавании математики для неспециалистов

зачем преподавать математику тем, кто не будет профессионально ее применять? Это исключительно важный, но слишком объемный вопрос, чтобы подробно обсуждать его здесь. Надо, по крайней мере, понять, что он не имеет прямого утилитарного ответа. Большинство людей очень мало пользуется математикой в повседневной жизни и работе. Адвокаты, менеджеры, врачи и медсестры, повара и парикмахеры, писатели и художники, политики и чиновники, бизнесмены, торговцы и актеры не решают квадратных уравнений, не пользуются теорией множеств, теорией чисел, аналитической геометрией, не дифференцируют и не интегрируют.

Пожалуйста, не подумайте, что я ПРОТИВ преподавания математики. Я ЗА. Я хочу подчеркнуть, что обучение математике имеет смысл только тогда, когда это обучение учит думать, учит решать задачи (6). И до меня много было сказано в том же духе, например, что в математике «ноу-хау» — это способность решать задачи, и это гораздо важнее, чем просто владение информацией (Георг Пойя, О программе обучения будущих учителей средней школы). Но многие курсы блещут отсутствием мысли и нетривиальных задач. Многие курсы математики для гуманитарной школы сделаны по правилу: возьми профессиональный курс, сохрани скорлупу и удали дро. То есть, сохрани видимость, термины, даже некоторые формулировки, но убери все, что заставляет думать.

С первого взгляда может показаться, что этого легко избежать, поскольку в разных учебниках есть много задач, которые, несомненно, гораздо полезнее для студентов, чем «бизнес-калькулюс», которые и не бизнес, и не калькулюс. Но это не так из-за давления рынка. Предположим, что некий автор напишет учебник с задачами, которые требуют умения думать для их решения, и некий колледж построит учебный курс с использованием этого учебника. Студентам придется думать, а не заучивать громкие слова. Колледжу придется объявить, что его студенты просто учатся решать некоторые математические задачи. И какие же родители пошлют туда своего отпрыска? Какая фирма возьмет на работу его выпускников? Чем они будут хвастаться?

Чтобы превзойти конкурентов, каждый университет и колледж должен заявлять, что учит чему-то сверхсовременному и продвинутому. Но возможно ли преподавать продвинутые курсы тем, кто не знает элементарной математики? Конечно, нет. Что же делать? Очень просто! Выброси все нетривиальное, сведи задачу студентов к использованию готовых рецептов без всякой мысли — и ты превзошел и преуспел. Ты сделаешь вид, что учишь чему-то продвинутому — это даст студентам возможность сделать вид, что они действительно образованные, — фирмы и учреждения, берущие их на работу, сделают вид, что они набирают образованных сотрудников. Но однажды это цепочка порвется.

Успехи... в чем?

Американская способность осуществлять задуманное вошла, в поговорку. Вопрос в том, что именно осуществлять. Не знаю универсальных средств, но призываю, по крайней мере, увидеть проблему. Многие, похоже, не видят вообще никакой проблемы.

Я пытался понять, что американские политики думают о качестве образования, и пришел к выводу, что они о нем ничего не думают. Например, я слышал, как кандидат в президенты Клинтон говорил, что каждый американец должен получить возможность высшего образования. Это звучит великолепно, пока не заметишь, что Клинтон ничего не сказал о качестве. Нетрудно дать свидетельство об окончании высшей школы каждому, кто попросит. Если бы Клинтон меня услышал, он бы заявил с возмущением, что он имел в виду совсем не то. Но, что именно он имел в виду, неизвестно. Это не значит, что поддерживаю Буша или другого политика: у них у всех мыслей относительно качества образования не больше, чем у Клинтона.

Когда американцев стараются убедить уделять больше внимания системе образования, их предупреждают: учитесь лучше, а то придет Большой Злой Русский, или Японец, или Европеец и съест вас! Так можно произвести впечатление на политиков. Но это не подействует на тех, кто действительно должен учиться, то есть, на студентов, поскольку лишь внутренняя мотивация (назовем ее просто природным любопытством) порождает созидательный дух, необходимый для действительно успешной учебы.

В творческой деятельности (а учеба принадлежит к ней) достигают успеха лишь те, кто любит свое дело. Когда Ньютон открывал свои законы, он делал это не потому, что он ждал вознаграждения, — он был исключительно любознателен. Знаю, что вы хотите возразить: большинство студентов — не Ньютоны. Но они не родились такими. Весь мой опыт дает мне основания думать, что большинство детей — «Ньютоны», хотя бы по степени любознательности. Природа дает большой простор для развития, и наше дело — строить на нем, обращать природу в культуру, преобразовывать природное любопытство и любовь к загадкам в зрелую любовь к регулярной умственной работе. Только духовная мотивация может обеспечить импульсы, достаточно сильные, чтобы поддерживать интенсивные умственные усилия, необходимые для плодотворного развития.

И мы должны помнить, что интеллектуальный успех не может быть достигнут одним интеллектом: тут требуется вся личность, включая этический и эстетический аспекты. Однажды я написал на доске теорему и сказал студентам: «Смотрите, какая красивая теорема!». Некоторые засмеялись. Я спросил, в чем дело. Один из них объяснил: «Профессор Тоом, ну как может теорема быть красивой!». И я понял, что эти бедняги, всегда учившиеся из-под палки оценок и никогда из естественной любознательности, действительно не в силах представить, как может абстракция быть красивой.

Сейчас многие американцы говорят: мы победили в «холодной войне», но это неверно. Да, советская власть проиграла холодную войну, но это еще не значит, что Америка победила. Советские бюрократы проиграли, потому что жили в бредовом мире «преимуществ советской системы», «советского типа демократии», «строительства коммунизма», «энтузиазма советского народа» и других лозунгов их собственной пропаганды. Недостаток реализма, страх любого независимого суждения, огромная пропасть между реальностью и официальными утверждениями опрокинули советскую власть. Много можно говорить о падении Советов, но я уверен, что забота о бюрократической фикции в ущерб реальности сыграла очень важную роль.

К сожалению, то же можно сказать и о некоторой части американского образования. И среди тех, кто должен учиться, и среди тех, кто должен учить, есть люди, вообще не понимающие, что такое образование. Они возлагают все надежды на бюрократическую форму, а не на сущность культуры. Позвольте повторить, что Америка в этом смысле не одинока. Есть много стран, где средний уровень образования хуже американского (например, Россия). Я не согласен с теми, кто клеймит так называемый «американский практицизм». Я бы прекрасно примирился с реалистичным и разумным практицизмом. К сожалению, то, с чем сталкивался я, — лишь имитация практицизма. Очень непрактично тратить юные годы (и родительские деньги), чтобы получать оценки, ничего не соображая. И совершенно нецелесообразно мешать преподавателю работать в полную силу. Не только ученый, но и инженер, чиновник или бизнесмен мало чего добьется, если не умеет мыслить. Он поживет неплохо под защитой своей сильной и богатой страны, но в благодарность добавит ей проблем, а не решений.

Это верно, что Америкой управляет народ, но не всегда для народа. Люди говорят интеллектуалам: дайте нашему чаду свидетельство об образовании и мы не потерпим дискриминации против невежд! Интеллектуалы не спорят и дают много красивых бумаг. (Конечно, име дело с собственными детьми, интеллектуалы хорошо объясняют им, в чем состоят их настоящие интересы. Так что дети интеллектуалов никогда не жалуются на преподавателей, которые нарушают их право на невежество.) Все довольны: молодежь получает красивые бумажки, чтобы вставить в рамочку и повесить на стену, родители получают «образованных» детей, ученые возвращаются к своим исследованиям, потратив минимум сил и времени на преподавание. Богатые, умные и образованные люди тоже довольны: они-то дают своим детям НАСТОЯЩЕЕ образование, так что их будущее обеспечено.

А как насчет будущего других? Обеспечено ли оно? Те, кто учится ради оценок, рассчитывают добиться успеха в своем деле. Здесь и сейчас они правы, поскольку сегодня почти каждый американец с дипломом, пусть и невежда, живет лучше, чем гораздо более образованные люди в более бедных странах мира. Человек с дипломом обязательно найдет работу в своей области: так считают все. Но так не может продолжаться долго в ситуации, когда «знания» и диплом тавтологически означают друг друга. Блага, которыми пользуются американцы — это результат настоящих знаний и настоящих усилий предыдущих поколений, чье наследство теперь обесценивается из-за бюрократического характера системы образования. И в один прекрасный день невежды с дипломами и степенями смогут захотеть власти, соответствующей их бумагам, а не реальным знаниям. У нас, русских, есть некий опыт такого рода, и не только у нас.

В Америке активисты невежества пытаются навязывать свою волю университетам и иногда преуспевают в этом. За счет тех, кто действительно хочет учиться. Какая часть американского образования действительно развивает студентов, а какая сводится к претенциозной ерунде, вроде так называемого «бизнес-калькулюса»? Пока не знаю. И не знаю, кто знает. Я изучаю это на опыте, и учиться понадобится еще долго. Но мне ясно уже сейчас, что в современном мире добьются успеха те страны, которые будут действительно учить своих студентов думать и решать задачи. Я искренне желаю, чтобы Америка оказалась в их числе.

Примечания

(1). Многих мыслителей с интересом читали в нашем клубе. Читая «Штурмы разума» Сеймура Паперта, мы думали: «Если в Америке так заботливо учат мыслить маленьких детей, они должны становиться исключительно знающими студентами». Теперь я вижу, как мы были наивны.

(2). Полное название курса: «Калькулюс II для Бизнеса и Экономики».

(3). Заметьте, что я не забегал вперед; я просто хотел заполнить пробелы в основных знаниях моих студентов. Именно это вызывало неприятности.

(4). Например, в книге есть глава о рядах Тейлора и несколько задач, где требуется разложить данною функцию в ряд Тейлора, но нет задач на свертывание данного ряда. Это то же, что учить разбирать мотор, но не учить его собирать.

(5). Типичная игра (в смысле Берна): «Это профанация — заставлять такого гения как я, тратить мое ценное время на преподавание».

(6 ). Один небольшой пример успешного решения практической задачи. Однажды моей дочери (ей было I2 лет) понадобился словарь, и мы пошли в книжный магазин. Она выбрала один, но не могла найти, где в нем указано количество слов. Тогда она выбрала страницу, выглядевшую типично, сосчитала количество слов, посмотрела номер последней страницы, округлила оба числа до первой цифры и перемножила в уме. Так за несколько секунд она получила адекватную оценку того, что ей было нужно. Я был восхищен. Это называется «математический здравый смысл». Какой контраст с моими студентами, беспомощными без калькуляторов и подробных указаний, что и в каком порядке делать!

Дополнения автора.

1. Калькулюс — это предмет, изучаемый в университетах (а иногда и школах) по всему миру. Когда мои бразильские студенты спрашивают меня, какая разница между калькулюсом и математическим анализом, отвечаю, что это одно и то же, только анализ — с пониманием, а калькулюс — без понимания. Бизнес-калькулюс настолько же хуже калькулюса, насколько калькулюс хуже анализа.

2. Статья «Русский учитель в Америке» издавалась 4 раза: сначала в Журнале Математического Поведения (Journal of Mathematical Behavior), 1993, том 12, N2, с. 117-139. Это издание самое полное. В сокращенных переизданиях в журналах Американский Образователь (American Educator), осень 1993, с. 9–25 и Фокус (Focus), 1996, том 16, N3, с. 9–11 и N4, с. 9–11; и в книге Дальние Зеркала: Америка как иностранная культура (Distant Mirrors: America as a Foreign Culture) Ed. by Philip R. DeVita and James D. Armstrong. 2-e izdanie. Wadsworth, 1998, str. 108–124. Я получил много писем от читателей, в основном одобрительных. Albert Shanker, ныне покойный, а тогда президент Американской Федерации Учителей, дал обзор моей статьи в его постоянной колонке «Как у нас дела» (Where We Stand) в Нью Йорк Таймс, 10.10.93, с. E7.

* Снова о моём деде

Дед и внук